Неточные совпадения
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое
лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя
в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют
друг для
друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою
другого мальчика, плоское
лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Особенно жутко было, когда учитель, говоря, поднимал правую руку на уровень
лица своего и ощипывал
в воздухе пальцами что-то невидимое, — так повар Влас ощипывал рябчиков или
другую дичь.
Он перевелся из
другого города
в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей успехами
в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка.
Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа
в одной руке стакан с водой, пальцами
другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел
в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Туробоев, закурив папиросу о свой же окурок, поставил его
в ряд шести
других, уже погасших. Туробоев был нетрезв, его волнистые, негустые волосы встрепаны, виски потны, бледное
лицо побурело, но глаза, наблюдая за дымящимся окурком, светились пронзительно. Кутузов смотрел на него взглядом осуждающим. Дмитрий, полулежа на койке, заговорил докторально...
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают
лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду,
в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо
друг с
другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего
лица, говорил вполголоса...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать
в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на
лице Клима. Шли медленно, плечо
в плечо
друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Лютов ткнул
в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели
в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался
в переносье,
другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал...
— Странное
лицо у Макарова. Такое раздражающее, если смотреть
в профиль. Но анфас —
лицо другого человека. Я не говорю, что он двуличен
в смысле нелестном для него. Нет, он… несчастливо двуличен…
Туробоев отошел
в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего,
в пышной шапке сивых волос,
в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами.
В одной руке он держал нож,
в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами.
Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
Снова оба, глядя
друг на
друга, тряслись
в припадке смеха, а Клим Самгин видел, что теперь по мохнатому
лицу хромого льются настоящие слезы.
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал
в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два
лица, одно — сердитого человека с красной лентой на шее и яичным желтком медали
в бороде,
другое — румяной женщины с бровями
в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
— При чем здесь — за что? — спросил Лютов, резко откинувшись на спинку дивана, и взглянул
в лицо Самгина обжигающим взглядом. — За что — это от ума. Ум — против любви… против всякой любви! Когда его преодолеет любовь, он — извиняется: люблю за красоту, за милые глаза, глупую — за глупость. Глупость можно окрестить
другим именем… Глупость — многоименна…
Кричали ура четверым монголам, одетым
в парчу, идольски неподвижным; сидя
в ландо, они косенькими глазками смотрели
друг на
друга; один из них, с вывороченными ноздрями, с незакрытым ртом, белозубый, улыбался мертвой улыбкой, желтое
лицо его казалось медным.
Потом пошли один за
другим, но все больше, гуще, нищеподобные люди,
в лохмотьях, с растрепанными волосами, с опухшими
лицами; шли они тихо, на вопросы встречных отвечали кратко и неохотно; многие хромали.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие
лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да,
в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили
друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими
лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на
другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась
в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три
в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали
в павильон слушать, как тихая музыка звучит
в стальном жерле длинной пушки.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался
в колено, а
другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя
в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты,
в красные от натуги
лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким
лицом, а улыбался — виновато.
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на
лице выступили еще более резко, а
в остальном он почти ничем не отличался от всех
других, несколько однообразно приличных людей. Их было не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали
в окна, за углы павильонов и любезно улыбались
друг другу.
Плывущей своей походкой этот важный человек переходил из одного здания
в другое, каменное
лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы
в углах рта.
— Час тому назад я был
в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много
других, все отличные люди, то есть действующие от
лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
В другой раз он попал на дело, удивившее его своей анекдотической дикостью. На скамье подсудимых сидели четверо мужиков среднего возраста и носатая старуха с маленькими глазами, провалившимися глубоко
в тряпичное
лицо. Люди эти обвинялись
в убийстве женщины, признанной ими ведьмой.
За
другим столом лениво кушала женщина с раскаленным
лицом и зелеными камнями
в ушах, против нее сидел человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком
в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая
лицо Клима; дверь
в столовую закрывала фигура
другого жандарма.
В столовой, у стола, сидел
другой офицер, небольшого роста, с темным
лицом, остроносый, лысоватый,
в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами...
Впереди его и несколько ниже,
в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя;
другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным
лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул
в зал, встречу аплодисментам. Дама
в кокошнике отказалась петь, на ее место встала
другая, украинка, с незначительным
лицом, вся
в цветах,
в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его
лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное
лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал.
В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за
другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки,
лица, одна из них сорвала с него шляпу,
другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно...
А
другой человек, с длинным
лицом,
в распахнутой шубе, стоя на углу Кузнецкого моста под фонарем, уговаривал собеседника, маленького, но сутулого,
в измятой шляпе...
— То есть — как это отходят? Куда отходят? — очень удивился собеседник. — Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества стонет: не мешайте учиться! Но это — недоразумение. Университет,
в лице его цивильных кафедр, — военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая
другая военная мудрость.
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу
лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу
друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди
в небо и
в землю, заключая и город и душу
в холодную, скучную темноту.
Ярким летним днем Самгин ехал
в Старую Руссу; скрипучий, гремящий поезд не торопясь катился по полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии стояли
в полусотне шагов
друг от
друга новенькие солдатики;
в жарких лучах солнца блестели, изгибались штыки, блестели оловянные глаза на
лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
На берегу тихой Поруссы сидел широкобородый запасной
в солдатской фуражке, голубоглазый красавец; одной рукой он обнимал большую, простоволосую бабу с румяным
лицом и безумно вытаращенными глазами,
в другой держал пестрый ее платок, бутылку водки и — такой мощный, рослый — говорил женским голосом, пронзительно...
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы,
другую — Флерову, человеку лет сорока,
в пенсне на остром носу, с
лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
Были вкраплены и
лица женщин, одни — недоверчиво нахмуренные,
другие — умиленные, как
в церкви.
Самгин видел пред собою голый череп, круглое
лицо с маленькими глазами, оно светилось, как луна сквозь туман; раскалывалось на ряд
других лиц, а эти
лица снова соединялись
в жуткое одно.
Лицом к солдатам стоял офицер, спина его крест-накрест связана ремнями, размахивая синенькой полоской обнаженной шашки, указывая ею
в сторону Зимнего дворца, он, казалось, собирался перепрыгнуть через солдат,
другой офицер, чернобородый,
в белых перчатках, стоял
лицом к Самгину, раскуривая папиросу, вспыхивали спички, освещая его глаза.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами
друг к
другу, положены к стене, под окна дома,
лицо одного — покрыто шапкой:
другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Это было сделано удивительно быстро и несерьезно, не так, как на том берегу; Самгин, сбоку, хорошо видел, что штыки торчали неровно, одни — вверх,
другие — ниже, и очень мало таких, которые, не колеблясь, были направлены прямо
в лица людей.
Теперь, когда попу, точно на смех, грубо остригли космы на голове и бороду, — обнаружилось раздерганное, темненькое, почти синее
лицо, черные зрачки, застывшие
в синеватых, масляных белках, и большой нос, прямой, с узкими ноздрями, и сдвинутый влево, отчего одна половина
лица казалась больше
другой.
Потом Самгин ехал на извозчике
в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах,
лицом к нему,
другой — широконосый, с маленькими глазками и усами
в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует человек, которого везут
в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен был пересечь улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть
в другой переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой
в руке, с распухшим
лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
В центре толпы, с флагом на длинном древке, стоял Корнев, голова его была выше всех. Самгин отметил, что сегодня у Корнева
другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза —
другие, детские глаза.
— «Вы жертвою пали», — Самгин взглянул
в его резкое
лицо и узнал Вараксина,
друга Дунаева.
Он зорко присматривался к
лицам людей, —
лица такие же, как у тех, что три года тому назад шагали не торопясь
в Кремль к памятнику Александра Второго, да,
лица те же, но люди —
другие.
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали
друг за
другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны.
В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв
лицо муфтой.
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку,
другую, налил
в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть.
Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.