Неточные совпадения
И каждый вечер из флигеля в глубине двора величественно являлась Мария Романовна,
высокая, костистая, в черных очках, с обиженным
лицом без губ и в кружевной черной шапочке на полуседых волосах, из-под шапочки строго торчали большие, серые уши.
Красивое
лицо ее бледнело, брови опускались; вскинув тяжелую, пышно причесанную голову, она спокойно смотрела
выше человека, который рассердил ее, и говорила что-нибудь коротенькое, простое.
Это был
высокий старик в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его
лицо от глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна на
лице, рта совсем не видно, а на месте глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Лицо человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным, даже еще более каменело, а выслушав речь, он тотчас же начинал с
высокой ноты и с амвона...
Он даже несколько оробел, когда Лидия, без улыбки пожав его руку, взглянула в
лицо его быстрым, неласковым взглядом. За два месяца она сильно изменилась, смуглое
лицо ее потемнело еще больше,
высокий, немного резкий голос звучал сочней.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали
лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо
высокий, тощий человек с
лицом клоуна, с метлой в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
— Еще Самгин, ужасно серьезный, — говорила она
высокой даме с
лицом кошки. — Ее зовут Елизавета Львовна, а вот ее муж.
Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее
лицо потеряло сходство с
лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала еще
выше и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они спели финал...
Он был
выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают
лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Туробоев объясняет
высокому человеку с еврейским
лицом...
У него даже голос от огорчения стал другой,
высокий, жалобно звенящий, а оплывшее
лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто все его
лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
Он сидел на аршин
выше Лютова и видел изломанное, разобщенное
лицо его не выпуклым, а вогнутым, как тарелка, — нечистая тарелка.
Встретили группу английских офицеров, впереди их автоматически шагал неестественно
высокий человек с
лицом из трех костей, в белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на груди, узкой и плоской.
С багрового
лица Варавки веселые медвежьи глазки благосклонно разглядывали
высокий гладкий лоб, солидно сиявшую лысину, густые, серые и неподвижные брови.
Сердитая складка разрезала ее
высокий лоб, она уклонялась от поцелуев, крепко сжимая губы, отворачивая
лицо в сторону.
Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла
высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным
лицом.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра,
выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое
лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
— Шш! — зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на
лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на плечо Лютова, подняв руку
выше головы, сжимая и разжимая пальцы.
Из новых людей около Прейса интересен был Змиев,
высокий, худощавый человек, одетый в сюртучок необыкновенного фасона, с пухлым
лицом сельской попадьи и теплым голосом няньки, рассказывающей сказку.
Среди них особенно заметен был молчаливостью
высокий, тощий Редозубов, человек с длинным
лицом, скрытым в седоватой бороде, которая, начинаясь где-то за ушами, росла из-под глаз, на шее и все-таки казалась фальшивой, так же как прямые волосы, гладко лежавшие на его черепе, вызывали впечатление парика.
Недалеко от него стоял, сунув руки в карманы, человек
высокого роста, бритый, судя по костюму и по закоптевшему
лицу — рабочий-металлист.
Он видел, что Варвара особенно отличает Нифонта Кумова,
высокого юношу, с головой, некрасиво удлиненной к затылку, и узким, большеносым
лицом в темненьком пухе бороды и усов.
Толпа зрителей росла; перед Самгиным встал
высокий судейский чиновник, с желчным
лицом, подошел знакомый адвокат с необыкновенной фамилией Магнит. Он поздоровался с чиновником, толкнул Самгина локтем и спросил...
Поздно вечером к нему в гостиницу явился человек среднего роста, очень стройный, но голова у него была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы на голове торчали в разные стороны, еще более увеличивая ее. На круглом, бритом
лице — круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он в белый китель,
высокие сапоги, в руке держал солидную палку.
Только по голосу он узнал, что эта
высокая, скромно одетая женщина, с
лицом под вуалью, в какой-то оригинальной, но не модной шапочке с белым пером — Лидия.
Она тотчас пришла. В сером платье без талии, очень
высокая и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на улице. Но капризное
лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
Прошла
высокая, толстая женщина с желтым, студенистым
лицом, ее стеклянные глаза вытеснила из глазниц базедова болезнь, женщина держала голову так неподвижно, точно боялась, что глаза скатятся по щекам на песок дорожки.
Дважды в неделю к ней съезжались люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха, с темной чертою на верхней губе — она брила усы; супруга предводителя дворянства,
высокая, тощая, с аскетическим
лицом монахини; приезжали и еще не менее важные дамы.
Самгин осторожно оглянулся. Сзади его стоял широкоплечий,
высокий человек с большим, голым черепом и круглым
лицом без бороды, без усов.
Лицо масляно лоснилось и надуто, как у больного водянкой, маленькие глаза светились где-то посредине его, слишком близко к ноздрям широкого носа, а рот был большой и без губ, как будто прорезан ножом. Показывая белые, плотные зубы, он глухо трубил над головой Самгина...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома,
лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу
выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
В центре толпы, с флагом на длинном древке, стоял Корнев, голова его была
выше всех. Самгин отметил, что сегодня у Корнева другое
лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
Уже светало; перламутровое, очень
высокое небо украшали розоватые облака. Войдя в столовую, Самгин увидал на белой подушке освещенное огнем лампы нечеловечье, точно из камня грубо вырезанное
лицо с узкой щелочкой глаза, оно было еще страшнее, чем ночью.
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом,
лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был
выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
«В сущности, это — победа, они победили», — решил Самгин, когда его натиском толпы швырнуло в Леонтьевский переулок. Изумленный бесстрашием людей, он заглядывал в их
лица, красные от возбуждения, распухшие от ударов, испачканные кровью, быстро застывавшей на морозе. Он ждал хвастливых криков, ждал выявления гордости победой, но
высокий, усатый человек в старом, грязноватом полушубке пренебрежительно говорил, прислонясь к стене...
Лицо ее нарумянено, сквозь румяна проступают веснушки. Овальные, слишком большие глаза — неуловимого цвета и весело искрятся, нос задорно вздернут; она — тоненькая, а бюст —
высокий и точно чужой. Одета она скромно, в гладкое платье голубоватой окраски. Клим нашел в ней что-то хитрое, лисье. Она тоже говорит о революции.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно
высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное
лицо, густые, нахмуренные брови.
Перед ним встал
высокий человек, зажег спичку и, осветив его
лицо, строго спросил...
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку
выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному
лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Немного
выше своих глаз Самгин видел черноусое, толстощекое
лицо, сильно изрытое оспой, и на нем уродливо маленькие черные глазки, круглые и блестящие, как пуговицы. Видел, как Любаша, крикнув, подскочила и ударила кулаком в стекло окна, разбив его.
— Хорошо, брат Захарий, — сказала она. Захарий разогнулся, был он
высокий, узкоплечий, немного сутулый,
лицо неподвижное, очень бледное — в густой, черной бороде.
Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое
лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо мужиков, двое не торопясь сняли картузы, третий —
высокий, усатый — только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной на
лицо, а четвертый — лысый, бородатый — счастливо улыбаясь, сказал звонко...
Высокий, усатый мужик с бритым
лицом протянул руку, говоря...
Самгин вздрогнул, — между сосен стоял очень
высокий, широкоплечий парень без шапки, с длинными волосами дьякона, — его круглое безбородое
лицо Самгин видел ночью. Теперь это
лицо широко улыбалось, добродушно блестели красивые, темные глаза, вздрагивали ноздри крупного носа, дрожали пухлые губы: сейчас вот засмеется.
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь
высокий, лысоватый человек с угрюмым
лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Особенно бесцеремонно шумели за большим столом у стены, налево от него, — там сидело семеро, и один из них,
высокий, тонкий, с маленькой головой, с реденькими усами на красном
лице, тенористо и задорно врезывал в густой гул саркастические фразы...
Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова
выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое
лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь своих рук; казалось, что с каждой секундой они кружатся все быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней; отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь упасть на пол вверх
лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, — тогда они снова включались в серое тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх
выше и
выше.
Вскочил Захарий и, вместе с
высоким, седым человеком, странно легко поднял ее, погрузил в чан, — вода выплеснулась через края и точно обожгла ноги людей, — они взвыли, закружились еще бешенее, снова падали, взвизгивая, тащились по полу, — Марина стояла в воде неподвижно,
лицо у нее было тоже неподвижное, каменное.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно
высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к
лицу; закрыв
лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова Дуняши исчезла, на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько секунд она стояла рядом с ним — шумно дыша, становясь как будто еще
выше. Самгин видел, как ее картинное
лицо побелело, некрасиво выкатились глаза, неестественно низким голосом она сказала...