Неточные совпадения
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за
ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами
у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый
ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате
было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка
ели яблоки.
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы, ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, — полает и с минуту слушает: не откликнутся ли ей? Голосишко
у нее
был заносчивый и едкий, но слабенький. А днем она
была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под
ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда казалось, что сегодня морда
у нее не та, что
была вчера.
— В Крыму
был один социалист, так он ходил босиком, в парусиновой рубахе, без пояса, с расстегнутым
воротом; лицо
у него детское, хотя с бородкой, детское и обезьянье. Он возил воду в бочке, одной старушке толстовке…
— Папиросу выклянчил? — спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха парня, сунул ее под свои рыжие усы в угол рта; поддернул штаны, сшитые из мешка, уперся ладонями в бедра и, стоя фертом, стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо
у него
было грубое, солдатское,
ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
Подойдя к столу, он
выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря
у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Нестерпимо длинен
был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных.
У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
Не
было медвежьих фигур дворников
у ворот, не
было ни полицейских, ни прохожих.
Самгин приостановился, пошел тише,
у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели
у ворот или повешены на
воротах. Фонарей
было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может
быть, и для того, чтоб удобней
было стрелять в человека, который поравняется с фонарем.
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова
было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова
у ворот земской управы.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела;
у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его
были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив,
у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
Возвратясь домой, он увидал
у ворот полицейского, на крыльце дома — другого; оказалось, что полиция желала арестовать Инокова, но доктор воспротивился этому; сейчас приедут полицейский врач и судебный следователь для проверки показаний доктора и допроса Инокова, буде он окажется в силах дать показание по обвинению его «в нанесении тяжких увечий, последствием коих
была смерть».
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая по бульварам странно притихшего города. Полдень, а людей на улицах немного и все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли
у ворот, куда-то шли, тоже по трое, по пяти и более. Студентов
было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина,
был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем
ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек, с папиросой в зубах; между колен
у него торчало ружье, и одет он
был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало
у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Судаков сел к столу против женщин, глаз
у него
был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным
воротом наглухо застегнутой тужурки,
была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Пожарные в касках и черных куртках стояли
у ворот дома Винокурова, не принимая участия в работе; их медные головы точно плавились, и
было что-то очень важное в черных неподвижных фигурах, с головами римских легионеров.
У буфета стоял поручик Трифонов, держась правой рукой за эфес шашки, а левой схватив за
ворот лысого человека, который
был на голову выше его; он дергал лысого на себя, отталкивал его и сипел...
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл
ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел
у Самгина, жадно
пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
Рядом с ним явился старичок, накрытый красным одеялом, поддерживая его одною рукой
у ворота, другую он поднимал вверх, но рука бессильно падала. На сморщенном, мокром от слез лице его жалобно мигали мутные, точно закоптевшие глаза, а веки
были красные, как будто обожжены.
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб
ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут
было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа
была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то невидимое препятствие.