Неточные совпадения
Но она
была почти болезненно чутка к холоду, не любила
тени, темноты и в дурную погоду нестерпимо капризничала.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как
тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как
тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Но Клим уже не слушал, теперь он
был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми
тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Нехаева
была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно
было подумать, что
тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Это не
было похоже на тоску, недавно пережитую им, это
было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли
были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как
тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся понять: в чем именно?
Когда он, один,
пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка
был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые
тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу
пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом на мельницу
пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая
тень.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице
было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать головы. Серые
тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф
был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные
тени. Клим
был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при людях он не любил ее.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство
было особенно обидно, она увлекла за собой, как
тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в
тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
Был вечер, удушливая жара предвещала грозу; в небе, цвета снятого молока, пенились сизоватые клочья облаков;
тени скользили по саду, и
было странно видеть, что листва неподвижна.
Маракуев
был все так же размашист, оживлен, легко и сильно горячился, умел говорить страстно и гневно;
было не заметно, чтоб пережитое им в день ходынской катастрофы отразилось на его характере, бросило на него
тень, как на Пояркова.
«Может
быть, я с тобою говорю, как собака с
тенью, непонятной ей».
За час перед этим землю обильно полил весенний дождь, теплый воздух
был сыроват, но насыщен запахом свежей листвы, луна затейливо разрисовала землю
тенями деревьев.
Удивительна
была каменная тишина теплых, лунных ночей, странно густы и мягки
тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются в один — запах здоровой, потной женщины. В общем он настроился лирически, жил в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Румяное лицо ее заметно выцвело, и, должно
быть, зная это, она растирала щеки, лоб, гладила пальцами
тени в глазницах.
Под кожей, судорожно натягивая ее, вздымались детски тонкие ребра, и
было странно видеть, что одна из глубоких ям за ключицами освещена, а в другой лежит
тень.
В
тени серых, невысоких стен кремля сидели и лежали калмыки, татары, персы, вооруженные лопатами, ломами, можно
было подумать, что они только что взяли город с боя и, отдыхая, дожидаются, когда им прикажут разрушить кремль.
Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из
тени в свет и снова в
тень. Шел и думал, что можно
было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
В общем люди
были так же бесхарактерны, как этот мохнатый, пестрый день. Многие, точно прячась, стояли в
тени под деревьями, но из облаков выглядывало солнце, обнаруживая их. На площадь, к собору, уходили немногие и нерешительно.
— Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему не взорваны мосты на Николаевской? — спрашивала она. Лицо у нее
было чужое, старенькое, серое, губы тоже серые, под глазами густые
тени, — она ослепленно мигала.
Его обогнал жандарм, но он и черная
тень его — все
было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно
было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли
тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все
было игрушечно мелкое и приятное глазам.
— Я ее — не люблю, но, знаешь, — тянет меня к ней, как с холода в тепло или — в
тень, когда жарко. Странно, не правда ли? В ней
есть что-то мужское, тебе не кажется?
День
был солнечный, солнце жарко грело спину, но ни сам Клим, ни двойник его, ни деревья не имели
тени, и это
было очень тревожно.
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все
были невесомы, проницаемы, как
тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их становилось все больше, все они
были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной толпе.
Самгин швырнул газету на пол, закрыл глаза, и тотчас перед ним возникла картина ночного кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь это
были уже не
тени, а люди, одетые так же, как он, — кружились они медленно и не задевая его;
было очень неприятно видеть, что они — без лиц, на месте лица у каждого
было что-то, похожее на ладонь, — они казались троерукими. Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула
тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец
был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
Она, видимо, сильно устала, под глазами ее легли
тени, сделав глаза глубже и еще красивей. Ясно
было, что ее что-то волнует, — в сочном голосе явилась новая и резкая нота, острее и насмешливей улыбались глаза.
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная
тень, и тоже трудно
было понять, откуда она?
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно
быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей
тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
Утром,
выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение
теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и
тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
«Я не Питер Шлемиль и не
буду страдать, потеряв свою
тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою
тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте ставить “детские вопросы”».
Он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с черными
тенями в глазницах, дышала она тяжело, неровно, и
было что-то очень грустное в этом маленьком лице, днем — приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном.
Оправдают за недоказанностью обвинения, так — все равно на него
будет брошена
тень.
Гостиная освещалась лампой, заключенной в фонарь ажурной персидской меди, и все в комнате
было покрыто мелким узором
теней. По стенам на маленьких полочках тускло блестели медные кувшины, чаши, вазы, и это обилие меди заставило Самгина подумать...
Елена что-то говорила вполголоса, но он не слушал ее и, только поймав слова: «Каждый привык защищать что-нибудь», — искоса взглянул на нее. Она стояла под руку с ним, и ее подкрашенное лицо
было озабочено, покрыто
тенью печали, как будто на нем осела серая пыль, поднятая толпой, колебавшаяся над нею прозрачным облаком.
«Наступило время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет, не так, не то, а —
есть слова, которые не обладают
тенью, не влекут за собою противоречий. Это — родина, отечество… Отечество в опасности».
В
тени группы молодых берез стояла на высоких ногах запряженная в крестьянскую телегу длинная лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то
была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая голова бессильно и низко опущена к земле, в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Дмитрий замолчал, должно
быть, вспомнив что-то волнующее,
тень легла на его лицо, он опустил глаза, подвинул чашку свою брату.