Неточные совпадения
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит все вещи не такими, каковы они
есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним так осторожно, что
было даже смешно видеть это.
В его затеях
было всегда что-то опасное, трудное, но он заставлял подчиняться ему и во всех играх сам назначал себе
первые роли.
Это нельзя
было понять, тем более нельзя, что в
первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и
был уже предубежден против школы. В
первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Клим решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство
было безжалостно, и
первые дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые
были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух
первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Клим слушал с напряженным интересом, ему
было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова
была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его
первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Писатель
был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей и звонком пении птиц, рассказывал так, как будто он
первый увидал и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с
первых же классов, если мы хотим
быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она
была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы
будем нацией — вероятно.
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В
первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее
были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она скажет ему, чем
был побежден страх ее, девушки, пред
первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки
есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
Нехаева
была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно
было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с
первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
— Отец мой — профессор, физиолог, он женился, когда ему
было уже за сорок лет, я —
первый ребенок его.
— У нас
есть варварская жадность к мысли, особенно — блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, — говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей. — Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов — поповых детей, идеалистов из купечества
первой гильдии и марксистов этого же сословия.
— Странный город, — говорила Спивак, взяв Клима под руку и как-то очень осторожно шагая по дорожке сада. — Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня —
первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно
быть, скучно здесь, как в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
Клим
выпил храбро, хотя с
первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он
пьет, а Лидия должна
будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
— Тоска, брат! Гляди: богоносец народ русский валом валит угощаться конфетками за счет царя. Умилительно. Конфетки сосать
будут потомки ходового московского народа, того, который ходил за Болотниковым, за Отрепьевым, Тушинским вором, за Козьмой Мининым, потом пошел за Михайлой Романовым. Ходил за Степаном Разиным, за Пугачевым… и за Бонапартом готов
был идти… Ходовой народ! Только за декабристами и за людями
Первого Марта не пошел…
Это
было его
первое слово. До этого он сидел молча, поставив локти на стол, сжав виски ладонями, и смотрел на Маракуева, щурясь, как на яркий свет.
«Верен себе, — подумал Клим. — И тут у него на
первом месте женщина, Людовика точно и не
было».
И
первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он
был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
Возможно, что эта встреча
будет иметь значение того
первого луча солнца, которым начинается день, или того последнего луча, за которым землю ласково обнимает теплая ночь лета.
«Мастеровой революции — это скромно. Может
быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай
Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
Всегда как будто напоказ неряшливый, сегодня Иноков
был особенно запылен и растрепан; в
первую минуту он даже показался пьяным Самгину.
Он встретил ее в
первый же месяц жизни в Москве, и, хотя эта девица
была не симпатична ему, он
был приятно удивлен радостью, которую она обнаружила, столкнувшись с ним в фойе театра.
Забавно
было наблюдать колебание ее симпатии между madame Рекамье и madame Ролан, портреты той и другой поочередно являлись на самом видном месте среди портретов других знаменитостей, и по тому, которая из двух француженок выступала на
первый план, Самгин безошибочно определял, как настроена Варвара: и если на видном месте являлась Рекамье, он говорил, что искусство — забава пресыщенных, художники — шуты буржуазии, а когда Рекамье сменяла madame Ролан, доказывал, что Бодлер революционнее Некрасова и рассказы Мопассана обнажают ложь и ужасы буржуазного общества убедительнее политических статей.
Почти весь день лениво падал снег, и теперь тумбы, фонари, крыши
были покрыты пуховыми чепцами. В воздухе стоял тот вкусный запах, похожий на запах
первых огурцов, каким снег пахнет только в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
— Вспомните, что русский барин Герцен угрожал царю мужицким топором, а затем покаянно воскликнул по адресу царя: «Ты победил, Галилеянин!» Затем ему пришлось каяться в том, что
первое покаяние его
было преждевременно и наивно. Я утверждаю, что наивность — основное качество народничества; особенно ясно видишь это, когда народники проповедуют пугачевщину, мужицкий бунт.
Был он избалован, кокетлив, но памятью своей не гордился, а сведения сообщал снисходительным и равнодушным тоном
первого ученика гимназии, который, кончив учиться, желал бы забыть все, чему его научили.
— Знаешь, я с
первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не
будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я…
—
Первым сыном
Евы был Каин, — тихо напомнила Лидия, поднялась и отошла к печке.
— Зачем —
первый? Вся деревня знала. Мне только ветер помог хвост увидать. Она бельишко полоскала в речке, а я лодку конопатил, и
было ветрено, ветер заголил ее со спины, я вижу — хвост!..
— Кажется, это
будет повторением
первого дебюта Нана́, — согласно заметил Клим, хотя и редко позволял себе соглашаться с Варварой.
После
первого акта публика устроила Алине овацию, Варвара тоже неистово аплодировала, улыбаясь хмельными глазами; она стояла в такой позе, как будто ей хотелось прыгнуть на сцену, где Алина, весело показывая зубы, усмехалась так, как будто все люди в театре
были ребятишками, которых она забавляла.
— Хотя — сознаюсь: на
первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это
будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
Не
первый раз Клим видел его пьяным, и очень хотелось понять: почему этот сдобный, благообразный человек
пьет неумеренно.
Клим
первым вышел в столовую к чаю, в доме
было тихо, все, очевидно, спали, только наверху, у Варавки, где жил доктор Любомудров, кто-то возился. Через две-три минуты в столовую заглянула Варвара, уже одетая, причесанная.
Это уже не
первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор. Он не догадывался, на какую тему
будет говорить Варвара, но
был почти уверен, что беседа не обещает ничего приятного.
Лицо у нее
было большое, кирпичного цвета и жутко неподвижно, она вращала шеей и, как многие в толпе, осматривала площадь широко открытыми глазами, которые
первый раз видят эти древние стены, тяжелые торговые ряды, пеструю церковь и бронзовые фигуры Минина, Пожарского.
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов, я вспомнил остроумную мысль тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он сказал там: «Может
быть, мы бы мигом прошли кровавое время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось бы благоустройство и порядок» — этими словами Вигель выразил свое, несомненно искреннее, сожаление о том, что Александр
Первый не расправился своевременно с декабристами.
Кутузов со вкусом
ел сардины, сыр,
пил красное вино и держался так свободно, как будто он не
первый раз в этой комнате, а Варвара — давняя и приятная знакомая его.
«Просто. Должно
быть, отдаваться товарищам по
первому их требованию входит в круг ее обязанностей».
— Ты с
первой встречи остался в памяти у меня. Помнишь — на дачах? Такой ягненок рядом с Лютовым. Мне тогда
было шестнадцать лет…
Изложив свои впечатления в
первый же день по приезде, она уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он
был слишком занят собою, для того чтоб обижаться на нее за это.
После этого она стала относиться к нему еще нежней и однажды сама, без его вызова, рассказала кратко и бескрасочно, что
первый раз
была арестована семнадцати лет по делу «народоправцев», вскоре после того, как он видел ее с Лютовым.
— Позвольте…
Первый раз я ее встретил, кажется… лет десять тому назад. Она
была тогда с «народоправцами», если не ошибаюсь.
«Бывший человек», — вспомнил Самгин ходовые слова;
первый раз приятно и как нельзя более уместно
было повторить их. Туробоев
пил водку, поднося рюмку ко рту быстрым жестом, всхрапывал, кашляя, и плевал, как мастеровой.
— Факт! — сказал Туробоев, кивнув головой. — Факт! — ненужно повторил он каркающим звуком и, расстегивая пуговицы пальто, усмехнулся: — Интересно: какая
была команда? Баттарея! По всероссийскому императору —
первое!
— Я не верю, не верю, что Петербургом снова командует Германия, как это
было после
Первого марта при Александре Третьем, — бормотал Кумов, глядя на трубку.
— Молчи! — вполголоса крикнул он, но так, что она отшатнулась. — Не смей говорить — знаю! — продолжал он, сбрасывая с себя платье. Он
первый раз кричал на жену, и этот бунт
был ему приятен.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит
первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется,
буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…