Неточные совпадения
Сидя на диване, Клим следил за игрою, но
больше, чем дети, его занимала Варавка-мать.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал
больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука
матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Играя щипцами для сахара,
мать замолчала, с легкой улыбкой глядя на пугливый огонь свечи, отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить
большой дом.
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу:
мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню не посылать в Рязань, — ты уж ко мне
больше не ходи. И я к вам работать не пойду.
— Море вовсе не такое, как я думала, — говорила она
матери. — Это просто
большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
Мать быстро списывала какие-то цифры с однообразных квадратиков бумаг на
большой, чистый лист, пред нею стояло блюдо с огромным арбузом, пред Варавкой — бутылка хереса.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с
матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали
больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
«Эту школа испортила
больше, чем Лидию», — подумал Клим.
Мать, выпив чашку чая, незаметно ушла. Лидия слушала сочный голос подруги, улыбаясь едва заметной улыбкой тонких губ, должно быть, очень жгучих. Алина смешно рассказывала драматический роман какой-то гимназистки, которая влюбилась в интеллигентного переплетчика.
— Да, — сказала
мать, припудривая прыщик, — он всегда любил риторику.
Больше всего — риторику. Но — почему ты сегодня такой нервный? И уши у тебя красные…
— Я не хотела стеснять тебя. Ты —
большой человек… необыкновенный. Женщина-мать эгоистичнее, чем просто женщина. Ты понимаешь?
— Значит — продавай!
Больше — никаких! Ну, вот… Работали мы с тобой,
мать их…
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья
матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов,
большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном теле ее, казалась уродливо
большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа в имение его
матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Дочь оказалась на голову выше
матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее
большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
«Ему не
больше шестнадцати лет. Глаза
матери. Красивый мальчик», — соображал Самгин, пытаясь погасить чувство, острое, точно ожог.
Неточные совпадения
Аммос Федорович (поспешно). Как же-с, как же-с… с
большим удовольствием. (В сторону.)Ну, смелее, смелее! Вывози, пресвятая
матерь!
Правдин (Митрофану). Негодница! Тебе ли грубить
матери? К тебе ее безумная любовь и довела ее всего
больше до несчастья.
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать
мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках
большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
Дом был
большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и
мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит
большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.