Неточные совпадения
Неисчислимо количество страданий, испытанных борцами за свободу творчества культуры. Но аресты, тюрьмы, ссылки в Сибирь сотен молодежи
все более разжигали и обостряли ее борьбу против огромного, бездушного механизма власти.
Клим, видя, что
все недовольны, еще
более невзлюбил Сомову и еще раз почувствовал, что с детьми ему труднее, чем со взрослыми.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим
все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное, не детское.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она
все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только
более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со
всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и
весь он как-то жалобно растрепался. Теперь,
все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
О многом нужно было думать Климу, и эта обязанность становилась
все более трудной.
Спрашивал так, как будто ожидал услышать нечто необыкновенное. Он
все более обрастал книгами, в углу, в ногах койки, куча их возвышалась почти до потолка. Растягиваясь на койке, он поучал Клима...
Он видел себя умнее
всех в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его
более дети, чем он.
Уроки Томилина становились
все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Эта сцена, испугав, внушила ему
более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис
все так же дерзко насмешничал, следил за ним
все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Не
более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам,
все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему
все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась
все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще
более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на
все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Это
всех смешило, а писатель, распаляясь еще
более, пел под гармонику и в ритм кадрили...
Макаров,
все более скептически поглядывая на
всех, шептал...
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился
все более поучительным независимый человек, который тихо и упрямо, ни с кем не соглашаясь, умел говорить четкие слова, хорошо ложившиеся в память.
— Конечно, и ловкость — достоинство, но — сомнительное, она часто превращается в недобросовестность, мягко говоря, — продолжала мать, и слова ее
все более нравились Климу.
Он
все больше обрастал волосами и, видимо,
все более беднел, пиджак его был протерт на локтях почти до дыр, на брюках, сзади, был вшит темно-серый треугольник, нос заострился, лицо стало голодным.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во
всех системах мышления о мире скрыты,
более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
Последовательно он назвал Якова Самгина рулевым, кузнецом, апостолом и, возбужденно повторив: «Слетаются, слетаются орлы!» — вскочил и скрылся за дверью, откуда доносились
все более громкие стоны.
— Прежде
всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он,
все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
Его сексуальные эмоции, разжигаемые счастливыми улыбочками Дронова, принимали
все более тягостный характер; это уже замечено было Варавкой; как-то раз, идя по коридору, он услыхал, что Варавка говорит матери...
Придя в себя, Клим изумлялся: как
все это просто. Он лежал на постели, и его покачивало; казалось, что тело его сделалось
более легким и сильным, хотя было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что в горячем шепоте Риты, в трех последних поцелуях ее были и похвала и благодарность.
Очень удивляла Клима дружба Лидии с Алиной Телепневой, которая, становясь ослепительно красивой, явно и
все более глупела, как это находил Клим после слов матери, сказавшей...
Все это казалось на теле его чужим и еще
более оттеняло огненную рыжеватость подстриженных волос, которые над ушами торчали горизонтально и дыбились над его белым лбом.
Спор становился
все раздраженней, сердитее, и чем
более возвышались голоса несогласных, тем
более упрямо, угрюмо говорил Томилин. Наконец он сказал...
Во флигеле Клим чувствовал себя
все более не на месте.
Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему,
все слова звучали пусто, ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя не слышать их.
Размышления эти,
все более возбуждая чувство брезгливости, обиды, становились тягостно невыносимы, но оттолкнуть их Клим не имел силы.
Все думалось о Маргарите, но эти думы, медленно теряя остроту, хотя и становились менее обидными, но
все более непонятны.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе
все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Клим слушал, не говоря ни слова. Мать говорила
все более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда мать сказала Климу...
Курносый, голубоглазый, подстриженный ежиком и уже полуседой, он казался Климу
все более похожим на клоуна. А грузная его мамаша, покачиваясь, коровой ходила из комнаты в комнату, снося на стол перед постелью Макарова графины, стаканы, — ходила и ворчала...
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются
все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем
все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем
более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Клим вдруг испугался ее гнева, он плохо понимал, что она говорит, и хотел только одного: остановить поток ее слов,
все более резких и бессвязных. Она уперлась пальцем в лоб его, заставила поднять голову и, глядя в глаза, спросила...
Заплетая волосы в косу, она говорила
все более задумчиво...
— Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь
все явления и сами люди кажутся
более чем где-либо скоропреходящими, я бы даже сказал —
более смертными.
Он уже видел, что грубоватая Марина относится к нему почтительно, Елизавета Спивак смотрит на него с лестным любопытством, а Нехаева беседует с ним
более охотно и доверчиво, чем со
всеми другими.
— Отечество. Народ. Культура, слава, — слышал Клим. — Завоевания науки. Армия работников, создающих в борьбе с природой
все более легкие условия жизни. Торжество гуманизма.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему.
Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Они
все более или менее похожи на Кутузова, но без его смешного, мужицкого снисхождения к людям, понять которых он не может или не хочет.
За окном
все еще падал снег, но уже
более сухой и мелкий.
Но проповедь Кутузова становилась
все более напористой и грубой. Клим чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить себе не только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову — трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден, в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит...
Но, думая так, он в то же время ощущал гордость собою: из
всех знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще
более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал
все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
— Ты, конечно, считаешь это
все предрассудком, а я люблю поэзию предрассудков. Кто-то сказал: «Предрассудки — обломки старых истин». Это очень умно. Я верю, что старые истины воскреснут еще
более прекрасными.
Климу хотелось, чтоб с ним спорили, он
все более задорно говорил Варавкиными словами...
Лекции, споры, шепоты,
весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить, действовать, —
все это так оглушало Самгина, что он не слышал даже мыслей своих. Казалось, что
все люди одержимы безумием игры, тем
более увлекающей их, чем
более опасна она.
Но
все более возмущаясь, Макаров говорил, стуча пальцем по столу...
Но его
все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно подозревал опасность для себя.