Неточные совпадения
— Вена —
есть, оттуда — стулья,
а Кишинев,
может, только в географии.
—
А я — не знаю.
Может быть, я еще никого не люблю.
— Полезная выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки:
может быть, это — так? Заранее честно допускается, что,
может быть, это и не так. Выдумки вредные всегда носят форму утверждения: это именно так,
а не иначе. Отсюда заблуждения и ошибки и… вообще. Да.
— Вот уж почти два года ни о чем не
могу думать, только о девицах. К проституткам идти не
могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях,
а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас
есть категория людей, которых не
мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить,
а безнадежно уговаривал.
«
Может быть, я вовсе и не влюблен,
а незаметно для себя поддался атмосфере влюбленности и выдумал все, что чувствую?»
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал, что,
может быть, на попечении Маргариты, кроме его,
было еще двое таких же, как он.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее.
Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это — все,
а остальное — от воображения.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не
могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится,
а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив,
а — хорош, да — не тот!
— Мне даже не верится, что
были святые женщины, наверно, это старые девы — святые-то,
а может, нетронутые девицы.
— Когда я
пою — я
могу не фальшивить,
а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
— Я, должно
быть, немножко поэт,
а может, просто — глуп, но я не
могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Клим остановился. Ему не хотелось видеть ни Лютова, ни Макарова,
а тропа спускалась вниз, идя по ней, он неминуемо
был бы замечен. И подняться вверх по холму не хотелось, Клим устал, да все равно они услышали бы шум его шагов. Тогда они
могут подумать, что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь, слушал.
— «
А вы бы, сказала, своими словами говорили,
может быть, забавнее выйдет».
Может быть, это
был и не страх,
а слишком жадное ожидание не похожего на то, что я видел и знал.
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не
можем понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика
суть мистика цифр,
а проще — колдовство.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег спать, озлобленно думая, что Лютов,
может быть, не пошел к невесте,
а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна,
а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее,
а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что,
может быть, к средине лета она приедет в Россию.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не
мог найти, дело шло не о заимствовании чужого,
а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о том, что многие из них
были органически враждебны,
а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
В течение пяти недель доктор Любомудров не
мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента,
а пациент не
мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не
был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Иногда его жарко охватывало желание видеть себя на месте Спивака,
а на месте жены его — Лидию.
Могла бы остаться и Елизавета, не
будь она беременна и потеряй возмутительную привычку допрашивать.
Это
было странно видеть, казалось, что все лицо дяди Хрисанфа, скользя вверх,
может очутиться на затылке,
а на месте лица останется слепой, круглый кусок красной кожи.
— Не нахожу, что играет.
Может быть, когда-то он усвоил все эти манеры, подчиняясь моде, но теперь это подлинное его. Заметь — он порою говорит наивно, неумно,
а все-таки над ним не посмеешься, нет! Хорош старик! Личность!
Писатель, если только он
Волна,
а океан — Россия, —
Не
может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия…
—
А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. — То
есть — смешно, да…
Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы, русские, кажется,
можем только водку
пить, и безумными словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще…
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах
поют? Я,
может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло,
а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
А Диомидов
был явно ненормален. Самгина окончательно убедила в этом странная сцена: уходя от Лидии, столяр и бутафор надевал свое старенькое пальто, он уже сунул левую руку в рукав, но не
мог найти правого рукава и, улыбаясь, боролся с пальто, встряхивал его. Клим решил помочь ему.
— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по правде,
а — Саваоф?
А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал,
а — Сатана, чтобы посмеяться?
Может, это и не чаша
была,
а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
«
А что, если всем этим прославленным безумцам не чужд геростратизм? — задумался он. —
Может быть, многие разрушают храмы только для того, чтоб на развалинах их утвердить свое имя? Конечно,
есть и разрушающие храмы для того, чтоб — как Христос — в три дня создать его. Но — не создают».
— Любовь тоже требует героизма.
А я — не
могу быть героиней. Варвара —
может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
— Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить,
а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу.
Может быть — ты прав: во мне
есть что-то старое, от этого я и не люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как надо.
— Мне вот кажется, что счастливые люди — это не молодые,
а — пьяные, — продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен,
а он сказал удивительно: «
Может быть, бог выдуман, но церкви —
есть,
а надо, чтобы
были только бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
— Вот именно.
Может быть, это только кажется, что толчемся на месте,
а в самом-то деле восходим куда-то по спирали.
— Мне кажется, что все, что я уже знаю, — не нужно знать. Но все-таки я попробую учиться, — слышал он задумчивые слова. — Не в Москве, суетливой,
а,
может быть, в Петербурге.
А в Париж нужно ехать, потому что там Алина и ей — плохо. Ты ведь знаешь, что я люблю ее…
Редко слышал он возгласы восторга,
а если они раздавались, то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно
было думать, что большинство людей немело от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней радостью,
а в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что,
быть может, Макаров прав: женщина лучше мужчины понимает, что все в мире — для нее.
Минутами Климу казалось, что он один в зале, больше никого нет,
может быть, и этой доброй ведьмы нет,
а сквозь шумок за пределами зала, из прожитых веков, поистине чудесно долетает до него оживший голос героической древности.
— Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно,
а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это
есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно,
может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог,
а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.
«Кончу университет и должен
буду служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток,
а они, через пятнадцать лет, не
будут понимать меня. Потом — растолстею и,
может быть, тоже
буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И — умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»
—
А что ж иное
может быть?
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке,
а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не
будет иметь никаких последствий. Но логика не
могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
Самгин пробовал убедить себя, что в отношении людей к нему как герою
есть что-то глупенькое, смешное, но не
мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками,
а какие-то люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
— Я не знаю,
может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка,
а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя
есть.
— Так вот, значит: у одних — обман зрения, у других — классовая интуиция. Ежели рабочий воспринимает учение, ядовитое для хозяина, хозяин — буде он не дурак — обязан несколько ознакомиться с этим учением.
Может быть, удастся подпортить его. В Европах весьма усердно стараются подпортить,
а наши юные буржуйчики тоже не глухи и не слепы. Замечаются попыточки организовать классовое самосознание, сочиняют какое-то неославянофильство, Петра Великого опрокидывают и вообще… шевелятся.
«Не дождалась. Вероятно, ждала любовника,
а его,
может быть, арестовали».
— Ты, Самгин, держишь себя в кулаке, ты — молчальник, и ты не пехота, не кавалерия,
а — инженерное войско, даже,
может быть, генеральный штаб, черт!
— Я, брат, не люблю тебя, нет! Интересный ты,
а — не сим-па-ти-чен. И даже,
может быть, ты больше выродок, чем я.
— Вообразить не
могла, что среди вашего брата
есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж?
А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала.
Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
«Должно
быть,
есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У меня с тобою
были какие-то ни на что не похожие минуты. Я говорю не о «сладких судорогах любви», вероятно, это
может быть испытано и со всяким другим,
а у тебя — с другой».
Однако чувства его
были противоречивы, он не
мог подавить сознания, что жестоко и, конечно, незаслуженно оскорблен,
а в то же время думал...
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной,
а клиентки дома,
была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не
мог видеть ее. Заметка
была озаглавлена: «Ошибка ученого».