Неточные совпадения
Над нами загудело, завыло. Я уже
знал, что это — пароход, и
не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря...
Ты
знай: когда свой, родной бьет, — это
не обида, а наука!
Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я
знал, что дедушка
не злой и
не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я
не мог.
—
Знаю я, они уговорились! Они перемигивались, карты совали друг другу под столом. Разве это игра? Жульничать я сам умею
не хуже…
— Поди прочь,
не верти хвостом! — крикнула бабушка, притопнув ногою. —
Знаешь, что
не люблю я тебя в этот день.
—
Не достигнут, — вывернусь: я ловкий, конь резвый! — сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился. — Ведь я
знаю: воровать нехорошо и опасно. Это я так себе, от скуки. И денег я
не коплю, дядья твои за неделю-то всё у меня выманят. Мне
не жаль, берите! Я сыт.
— Легкий ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь. Ты
знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал ты еще, вот незадача! Мал ты, а сердитый. Дедушку-то
не любишь?
—
Знаю я, — он вам поперек глоток стоял… Эх, Ванюшечка… дурачок! Что поделаешь, а? Что, — говорю, — поделаешь? Кони — чужие, вожжи — гнилые. Мать,
не взлюбил нас господь за последние года, а? Мать?
— Что еще? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси, помилуй всех православных; меня, дуру окаянную, прости, — ты
знаешь:
не со зла грешу, а по глупому разуму.
—
Не видала, а
знаю! — отвечает она задумчиво.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву
не бить,
не грабить русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она
знала бесчисленно много.
— Ах ты, еретик [Еретик — зд.: человек,
не признающий общепринятых взглядов.]! Да как ты можешь сосчитать, сколько тебя сечь надобно? Кто может
знать это, кроме меня? Сгинь, пошел!
— Ну, как это
знать? Я ведь
не видал, каково французы у себя дома живут, — сердито ворчит он и добавляет...
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено;
не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а
узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
— Ну, что уж ты растосковался так? Господь
знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают,
не ты один…
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я
знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но — всё это мне
не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
— Разве бог
не всё
знает? — спросил я, удивленный, а она тихонько и печально ответила...
— Кабы всё-то
знал, так бы многого, поди, люди-то
не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, — на всех нас, да в иную минуту как восплачет да как возрыдает: «Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!»
Я
знаю на память все молитвы утренние и все на сон грядущий, —
знаю и напряженно слежу:
не ошибется ли дед,
не пропустит ли хоть слово?
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах.
Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я
знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
— Нельзя тебе
знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома
не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
—
Не твое дело, молчи
знай…
— Ты, гляди,
не очень вертись около него; бог его
знает, какой он такой…
— У меня одежда пахнет кислотами, вот кошка и
не идет ко мне, — объяснял он, но я
знал, что все, даже бабушка, объясняли это иначе, враждебно нахлебнику, неверно и обидно.
—
Не сердись! А я, брат, подумал, что ты
знаешь, да
не сказал мне; это нехорошо, подумал я…
— А я, брат,
не хотел тебя обидеть, я, видишь ли,
знал: если ты со мной подружишься — твои станут ругать тебя, — так? Было так? Ты понял, почему я сказал это?
Бабушку эдакие рассказы
не удивляли, она сама
знала их десятки, а мне становилось немножко жутко, я спрашивал Петра...
— Ведь вот,
знаешь ты, можешь! А над нищими
не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий и все святые тоже…
— Молчи
знай!
Не понять тебе…
— Сами
знаете — насильно мил
не будешь…
— Этого тебе
не нужно
знать. Погоди, помру — откажу тебе. И шубу енотовую тебе откажу.
— Мачеха меня
не любит, отец тоже
не любит, и дедушка
не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и
узнаете… Бежим вместе?
Тут отец твой сказал: я-де
знаю, что Василий Васильев
не отдаст Варю добром за меня, так я ее выкраду, только ты помоги нам — это я чтобы помогла!
Хороши у него глаза были: веселые, чистые, а брови — темные, бывало, сведет он их, глаза-то спрячутся, лицо станет каменное, упрямое, и уж никого он
не слушает, только меня; я его любила куда больше, чем родных детей, а он
знал это и тоже любил меня!
— Всё бы тебе
знать, — ворчливо отозвалась она, растирая мои ноги. — Смолоду всё
узнаешь — под старость и спросить
не о чем будет… — И засмеялась, покачивая головою.
Простые слова теперь имели особенный смысл, за ними пряталось большое, грустное, о чем
не нужно говорить и что все
знают.
Бабушка отнеслась к этим словам совершенно спокойно, точно давно
знала, что они будут сказаны, и ждала этого.
Не торопясь, достала табакерку, зарядила свой губчатый нос и сказала...
— Ты — врешь, — тихо сказала она. — Никто
не может
знать, что ты взял рубль.
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она
не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо
знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Сначала это раздражало их, они бегали за нами, ругались, но скоро начали сами увлекаться игрою и, уже
зная, что их ждет, являлись на поле сражения тоже вооруженными множеством лаптей, мало того — подсмотрев, куда мы прячем боевой материал, они
не однажды обкрадывали нас, — мы жаловались им...
— Ребенок глуп! Он
не может
знать, сколько надо ему съесть…