Неточные совпадения
Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить — одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, — это я видел. Но я никогда
не видал, чтоб так били
маленьких, и хотя здесь дядья щелкали своих то по лбу, то по затылку, — дети относились к этому равнодушно, только почесывая ушибленное место. Я
не однажды спрашивал их...
Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут
не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе
меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
И все застывали, очарованные; только самовар тихо поет,
не мешая слушать жалобу гитары. Два квадрата
маленьких окон устремлены во тьму осенней ночи, порою кто-то мягко постукивает в них. На столе качаются желтые огни двух сальных свеч, острые, точно копья.
Говоря о боге, рае, ангелах, она становилась
маленькой и кроткой, лицо ее молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет. Я брал в руки тяжелые атласные косы, обертывал ими шею себе и,
не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда
не надоедавшие рассказы.
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были
маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток и
не похож на себя.
Потом пришла
маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до ушей; нижняя челюсть у нее тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз ее было
не видно; она едва двигала ногами, шаркая по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе. Его чугунное лицо, с
маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему
не надобно.
— Вчера я шумел, — сказал он бабушке виновато, словно
маленький. — Вы —
не сердитесь?
Однажды они начали игру в прятки, очередь искать выпала среднему, он встал в угол за амбаром и стоял честно, закрыв глаза руками,
не подглядывая, а братья его побежали прятаться. Старший быстро и ловко залез в широкие пошевни, под навесом амбара, а
маленький, растерявшись, смешно бегал вокруг колодца,
не видя, куда девать себя.
Знакомство с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня. В
маленьком закоулке, между стеною дедова дома и забором Овсянникова, росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в заборе полукруглое отверстие, братья поочередно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько, сидя на корточках или стоя на коленях. Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник
не застал нас врасплох.
Пришла мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и бабушка — по бокам ее, широкие рукава ее платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно рассказывала что-то, а они слушали ее молча,
не перебивая. Теперь они оба стали
маленькие, и казалось, что она — мать им.
Ели они, как всегда по праздникам, утомительно долго, много, и казалось, что это
не те люди, которые полчаса тому назад кричали друг на друга, готовые драться, кипели в слезах и рыданиях. Как-то
не верилось уже, что всё это они делали серьезно и что им трудно плакать. И слезы, и крики их, и все взаимные мучения, вспыхивая часто, угасая быстро, становились привычны мне, всё
меньше возбуждали меня, всё слабее трогали сердце.
Мама — за что?» Он меня
не мамашей, а мамой звал, как
маленький, да он и был, по характеру-то, вроде ребенка.
Всё
меньше занимали меня сказки бабушки, и даже то, что рассказывала она про отца,
не успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днем тревоги.
Закричали все четверо, громче всех вотчим. Я ушел в сени, сел там на дрова и окоченел в изумлении: мать точно подменили, она была совсем
не та,
не прежняя. В комнате это было
меньше заметно, но здесь, в сумраке, ясно вспомнилось, какая она была раньше.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и
маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую вещь — книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был
не так ласков, но они все-таки любили его.
На другой день я принес в школу «Священную историю» и два растрепанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы. В темной
маленькой лавочке у ограды Владимирской церкви был и Робинзон, тощая книжонка в желтой обложке, и на первом листе изображен бородатый человек в меховом колпаке, в звериной шкуре на плечах, — это мне
не понравилось, а сказки даже и по внешности были милые, несмотря на то что растрепаны.
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с
маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Городничий (вытянувшись и дрожа всем телом).Помилуйте,
не погубите! Жена, дети
маленькие…
не сделайте несчастным человека.
И нарочно посмотрите на детей: ни одно из них
не похоже на Добчинского, но все, даже девочка
маленькая, как вылитый судья.
Хлестаков. А! а!
Не хотите сказать. Верно, уж какая-нибудь брюнетка сделала вам
маленькую загвоздочку. Признайтесь, сделала?
Добчинский. Я бы и
не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если где попадет ножик, сейчас сделает
маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.