Неточные совпадения
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я
любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
— Знаю я тебя, ты их больше
любишь! А Мишка твой — езуит, а Яшка — фармазон! И пропьют они добро мое, промотают…
Я
любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шепотом...
В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко,
любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна.
— Не сладко? — спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку. — Не
любишь? Это за наперсток!
— Так ведь и я тебя тоже
люблю, — за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне…
Я и
любил Ивана и удивлялся ему до немоты.
— Мышь — умный житель, ласковый, ее домовой очень
любит! Кто мышей кормит, тому и дед-домовик мирволит…
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не
любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не
любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы. Ты держись за нее крепко…
— Ты не бойся его, он добрый; ты гляди прямо в глаза ему, он это
любит.
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело говорила она. —
Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
— Легкий ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь. Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал ты еще, вот незадача! Мал ты, а сердитый. Дедушку-то не
любишь?
— А я всех Кашириных, кроме бабани, не
люблю, пускай их демон
любит!
— Ты, господи, сам знаешь, — всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что будет — неведомо. А отец, — он Якова больше
любит. Али хорошо — неровно-то детей
любить? Упрям старик, — ты бы, господи, вразумил его.
— Очень они
любят озорство, совсем как малые дети!
— Огурец сам скажет, когда его солить пора; ежели он перестал землей и всякими чужими запахами пахнуть, тут вы его и берите. Квас нужно обидеть, чтобы ядрен был, разъярился; квас сладкого не
любит, так вы его изюмцем заправьте, а то сахару бросьте, золотник на ведро. Варенцы делают разно: есть дунайский вкус и гишпанский [Гишпанский — т. е. испанский (искаж.).], а то еще — кавказский…
Господь и сам их видит; он их видит, а беси
любят.
— А ты читай, ленивый мужик! — ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза. — Побасенки
любишь, а Псалтырь не
любишь…
Но я подозревал, что он и сам
любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
А денщик этот, Мирон, лошадей
любил: ходит по дворам и знаками просит, дали бы ему лошадь почистить!
Многое из того, что он рассказывал, не хотелось помнить, но оно и без приказаний деда насильно вторгалось в память болезненной занозой. Он никогда не рассказывал сказок, а всё только бывалое, и я заметил, что он не
любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его...
Любя во всем точность, дед строго спрашивает...
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не
любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и
любит наказывать.
— Ты что же бегаешь от него? — тихо спросила она. — Он тебя
любит, он хороший ведь…
Одна
любить — не рада,
Искать другую надо!
Умей ее найти.
И ждет тебя награда
На верном сем пути!
О-о, са-ладкая нагр-рада-а!
Никто в доме не
любил Хорошее Дело; все говорили о нем посмеиваясь; веселая жена военного звала его «меловой нос», дядя Петр — аптекарем и колдуном, дед — чернокнижником, фармазоном.
А в доме Хорошее Дело всё больше не
любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его. Я ее бил за это, трепал ей уши и, чуть не плача, уговаривал ее не бояться человека.
Петр очень
любил чистоту, порядок; идя по двору, он всегда откидывал в сторону ударом ноги щепки, черепки, кости, — откидывал и упрекал вдогонку...
— Он — ничего. Дураку ни ног, ни рук не надо, он и глупостью своей сытно кормится. Глупого всякий
любит, глупость безобидна. Сказано: и дьяк и повытчик, коли дурак — так не обидчик…
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем было много красивых барынь, к ним ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка не
любил этот дом.
Это было так красиво, что неудача охоты не вызывала досаду; охотник я был не очень страстный, процесс нравился мне всегда больше, чем результат; я
любил смотреть, как живут пичужки, и думать о них.
— Она очень
любила Максима, — очень! И он ее тоже…
Не
люблю нищих
И дедушку — тоже,
Как тут быть?
Прости меня, боже!
Дед всегда ищет,
За что меня бить…
Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще
любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.
— Мачеха меня не
любит, отец тоже не
любит, и дедушка не
любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не
любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары
люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился на руки ко мне,
любил мять уши мои маленькими мягкими пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой.