Неточные совпадения
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем,
и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые
глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые
уши. Когда он протягивал руку
за чашкой чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток
и не похож на себя.
Теперь ясно было видно, что он плачет, —
глаза его были полны слез; они выступали сверху
и снизу,
глаза купались в них; это было странно
и очень жалостно. Он бегал по кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их,
и всё не мог зацепить проволоку
за уши. Дядя Петр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила...
Тут
и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи
и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя
за них
и оттого, что мать приехала,
и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в
уши и глаза мне...
Неточные совпадения
Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил
за ухо Алкида,
и Алкид, зажмурив
глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что
за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение
и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках
и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате,
и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах
и даже на губах, вечная пропись перед
глазами: «не лги, послушествуй старшим
и носи добродетель в сердце»; вечный шарк
и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост;
и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед
за сими словами краюшка
уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Как он может этак, знаете, принять всякого, наблюсти деликатность в своих поступках, — присовокупил Манилов с улыбкою
и от удовольствия почти совсем зажмурил
глаза, как кот, у которого слегка пощекотали
за ушами пальцем.
— Четыре… пять… Отойди, братец, отойди; можешь даже
за дерево стать
и уши заткнуть, только
глаз не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть… семь… восемь… — Базаров остановился. — Довольно? — промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, — или еще два шага накинуть?
«
Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было идти в суд, он оделся, взял портфель
и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный
и уже несколько охлажденный, — на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые
глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее
за конец грифа
и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом
и тоньше. Так же, как солдаты, он смотрел на Самгина вопросительно, ожидающе.