Неточные совпадения
Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался
еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил
всё это на подушку, к носу моему.
Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и,
весь удивительный,
еще более густо, крепко говорил...
Выпивши, она становилась
еще лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на
всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила...
Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался снег.
Все из дома вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами
еще раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Ты
еще не понимаешь, что к чему говорится, к чему делается, а надобно тебе
всё понимать.
— Что
еще? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси, помилуй
всех православных; меня, дуру окаянную, прости, — ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, —
всё кругом было так странно: почти на
всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и
еще много;
все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Рассказывая мне о необоримой силе божией, он всегда и прежде
всего подчеркивал ее жестокость: вот согрешили люди и — потоплены,
еще согрешили и — сожжены, разрушены города их; вот бог наказал людей голодом и мором, и всегда он — меч над землею, бич грешникам.
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и
еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась
вся.
— Это — хорошо. Теперь и солдату не трудно стало. В попы тоже хорошо, покрикивай себе — осподи помилуй — да и
вся недолга?! Попу даже легше, чем солдату, а
еще того легше — рыбаку; ему вовсе никакой науки не надо — была бы привычка!..
Всё это разыгралось так быстро, что, когда я взглянул на сучок, с которого соскочил во двор, — он
еще качался, сбрасывая желтый лист.
Весь день в доме было нехорошо, боязно; дед и бабушка тревожно переглядывались, говорили тихонько и непонятно, краткими словами, которые
еще более сгущали тревогу.
— Настоящее имя-прозвище его неизвестно, только дознано, что родом он из Елатьмы. А Немой — вовсе не немой и во
всем признался. И третий признался, тут
еще третий есть. Церкви они грабили давным-давно, это главное их мастерство…
— Ну да,
еще бы! А как же? Ты кого не простишь, ты —
всех простишь, ну да-а, эх вы-и…
— Наклею я вам эти куски на коленкор,
еще лучше будет, прочнее, — говорила мать, разглядывая обрезки и листы. — Видите — измято
всё, слежалось, рассыпается…
И вот, по праздникам, стали являться гости: приходила сестра бабушки Матрена Ивановна, большеносая крикливая прачка, в шелковом полосатом платье и золотистой головке, с нею — сыновья: Василий — чертежник, длинноволосый, добрый и веселый,
весь одетый в серое; пестрый Виктор, с лошадиной головою, узким лицом, обрызганный веснушками, —
еще в сенях, снимая галоши, он напевал пискляво, точно Петрушка...
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно,
еще во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался
весь, позванивая цепями.
Вот как-то пришел заветный час — ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют,
все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком — не спится, я и скажи: «Плохо бедному в этакую ночь, а
еще хуже тому, у кого сердце неспокойно!» Вдруг дедушко спрашивает: «Как они живут?» — «Ничего, мол, хорошо живут».
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через
весь двор к дедушке докладывать ему, что
еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Дедушко совсем струхнул, велел везде лампадки зажечь, бегает, кричит: «Молебен надо отслужить!» И вдруг
всё прекратилось;
еще хуже испугались
все.
Нашлось
еще несколько мальчиков, читавших Робинзона,
все хвалили эту книгу, я был обижен, что бабушкина сказка не понравилась, и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже сказать о нем — это чушь!
«В Китае
все жители — китайцы, и сам император — китаец», — помню, как приятно удивила меня эта фраза своей простой, весело улыбающейся музыкой и
еще чем-то удивительно хорошим.
Бабушка, сидя под окном, быстро плела кружева, весело щелкали коклюшки, золотым ежом блестела на вешнем солнце подушка, густо усеянная медными булавками. И сама бабушка, точно из меди лита, — неизменна! А дед
еще более ссохся, сморщился, его рыжие волосы посерели, спокойная важность движений сменилась горячей суетливостью, зеленые глаза смотрят подозрительно. Посмеиваясь, бабушка рассказала мне о разделе имущества между ею и дедом: он отдал ей
все горшки, плошки,
всю посуду и сказал...
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, Басни Крылова в переплете и
еще книжку без переплета, с непонятным титулом — «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист. Когда я принес эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался и заявил, что
всё это нужно беречь и что он запрет книги в укладку себе. Бабушка уже несколько дней лежала больная, у нее не было денег, дед охал и взвизгивал...
Разделавшись со школой, я снова зажил на улице, теперь стало
еще лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы
всей компанией с утра уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и
еще более близкие друг другу.
Неточные совпадения
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого
еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так
все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему
еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой,
еще письмо не готово.
А при
всем том страх хотелось бы с ним
еще раз сразиться.