Неточные совпадения
Ерданской
узнать подробно, кто этот
человек, горожане разошлись, под звон колоколов, к пирогам, приглашённые Помяловым на вечерний чай в малинник к нему.
Так ничего особенного и не
узнали об этом
человеке, и было это неприятно, как будто кто-то постучал ночью в окно и скрылся, без слов предупредив о грядущей беде.
— Тут гадать не о чем, — сказала Ерданская, — я тебе, душа, прямо скажу: ты за этого
человека держись. У меня не зря глаза на лоб лезут, — я
людей знаю, я их проникаю, как мою колоду карт. Ты гляди, как он удачлив, все дела у него шаром катятся, наши-то мужики только злые слюни пускают от зависти к нему. Нет, душа, ты его не бойся, он не лисой живёт, а медведем.
— Не поверишь, — шепчет она, — я ведь до тебя и не
знала, какова есть любовь. Бабы, подруги, бывало, рассказывают, а я — не верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не
знала ничего от мужа-то, как на плаху ложилась на постель. Молюсь богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший был
человек, тихий, умный, а таланта на любовь бог ему не дал…
— Много ли ты
знаешь про
людей? — Но улыбнулся в бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл её рукою; он вспомнил, как смело и разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.
Не заметно было, чтоб Тихон выспрашивал
людей о том, что они думают, он только назойливо присматривался к
человеку птичьими, мерцающими глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о том, чего ему не надо
знать.
Город давно
знал о её связи со сватом и, строго осудив за это, отшатнулся от неё, солидные
люди запретили дочерям своим, подругам Натальи, ходить к ней, дочери порочной женщины, снохе чужого, тёмного мужика, жене надутого гордостью, угрюмого мужа; маленькие радости девичьей жизни теперь казались Наталье большими и яркими.
Она видит, что все вокруг её говорят уверенно, каждый что-то хорошо
знает, она именно видит, как простые твёрдые слова, плотно пригнанные одно к другому, отгораживают каждому
человеку кусок какой-то крепкой правды,
люди и отличаются словами друг от друга и украшают себя ими, побрякивая, играя словами, как золотыми и серебряными цепочками своих часов.
Никита при жизни отца не
знал, любит ли его, он только боялся, хотя боязнь и не мешала ему любоваться воодушевлённой работой
человека, неласкового к нему и почти не замечавшего — живёт ли горбатый сын?
Медленно шагая рядом с женою, он ощущал, что день этот подарил ему вместе с плохим нечто хорошее и что он, Пётр Артамонов,
человек, каким до сего дня не
знал себя, — очень умный и хитрый, он только что ловко обманул кого-то, кто навязчиво беспокоил его душу тёмными мыслями.
Но Пётр почему-то остерёгся назвать дворника дураком; он шагал по комнате, присматриваясь к
человеку у двери, не
зная — что сказать?
Гулянье начали молебном. Очень благолепно служил поп Глеб; он стал ещё более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд. А когда поп поднимал в дымное небо печальные глаза свои,
люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит в небе кого-то, кто
знает и слушает его.
Пётру Артамонову показалось, что он даже не сразу
узнал сына, когда вошёл в комнату высокий, стройный
человек в серой, лёгкой паре, с заметными усами на исхудавшем, смугловатом лице. Яков, широкий и толстый, в блузе гимназиста, был больше похож на себя. Сыновья вежливо поздоровались, сели.
— Приходят, просят: научи! А — что я
знаю, чему научу? Я
человек не мудрый. Меня — настоятель выдумал. Сам я — ничего не
знаю, как неправильно осуждённый. Осудили: учи! А — за что осудили?
Артамонов старший слушал, покрякивая, много ел, старался меньше пить и уныло чувствовал себя среди этих
людей зверем другой породы. Он
знал: все они — вчерашние мужики; видел во всех что-то разбойное, сказочное, внушающее почтение к ним и общее с его отцом. Конечно, отец был бы с ними и в деле и в кутежах, он, вероятно, так же распутничал бы и жёг деньги, точно стружку. Да, деньги — стружка для этих
людей, которые неутомимо, со всею силой строгают всю землю, друг друга, деревню.
Он говорил о необходимости повысить пошлины на ввоз иностранных товаров, о скупке помещичьих земель, о вредности дворянских банков, он всё
знал, и со всем, что он говорил,
люди восторженно соглашались, к удивлению Артамонова старшего.
Она должна была
знать, что Алексей не брезгует и девицами её хора, она, конечно, видела это. Но отношение её к брату было дружеское, Пётр не однажды слышал, как Алексей советуется с нею о
людях и делах, это удивляло его, и он вспоминал отца, Ульяну Баймакову.
Было жалко покойника, но было и приятно
знать, что его уже больше не встретишь; перестал он смущать неясностью своих требований, немых упрёков и всем тем, что мешало жить настоящему, живому
человеку.
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик
знает, где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого
человека Артамонов старший крепко поссорился с братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя...
«А на что богу эти
люди? Понять — нельзя», — подумал Артамонов. Он не любил горожан и почти не имел в городе связей, кроме деловых знакомств; он
знал, что и город не любит его, считая гордым, злым, но очень уважает Алексея за его пристрастие украшать город, за то, что он вымостил главную улицу, украсил площадь посадкой лип, устроил на берегу Оки сад, бульвар. Мирона и даже Якова боятся, считают их свыше меры жадными, находят, что они всё кругом забирают в свои руки.
Артамонов
знал, что именно Мирон метит в честные
люди и что отец его ездил в Москву хлопотать, чтоб Мирона кто-то там назначил кандидатом в государеву думу. И смешно и опасно представить этого журавля-племянника близко к царю. Вдруг вбежал растрёпанный, расстёгнутый Алексей и запрыгал, затрещал...
— Конечно, тебе, паук, только бы хорошее настроение! Я
знаю: ты для хорошего настроения готов продать меня татарину, старьёвщику, да! Ты — бесчестный
человек…
Яков Артамонов шёл не торопясь, сунув руки в карманы, держа под мышкой тяжёлую палку, и думал о том, как необъяснимо, странно глупы
люди. Что нужно милой дурочке Полине? Она живёт спокойно, не имея никаких забот, получает немало подарков, красиво одевается, тратит около ста рублей в месяц, Яков
знал, чувствовал, что он ей нравится. Ну, что же ещё? Почему она хочет венчаться?
Яков был уверен, что
человек — прост, что всего милее ему — простота и сам он,
человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в себе. Эти угарные мысли живут где-то вне
человека, и, заражаясь ими, он становится тревожно непонятным. Лучше не
знать, не раздувать эти чадные мысли. Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя и видел, что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают всё то простое, ясное, чем он любил жить.
Умнее всех
людей, которых он
знал, ему казался старик Тихон Вялов; наблюдая его спокойное отношение к
людям, его милостивую работу, Яков завидовал дворнику. Тихон даже спал умно, прижав ухо к подушке, к земле, как будто подслушивая что-то.
— Да, — говорил он, сверкая зубами, — шевелимся, просыпаемся!
Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая,
узнав о внезапном, не ожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчёта, торопливо, нахлёстанная испугом, метёт, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.