Неточные совпадения
Хромую девушку я увидал вечером, в
тот же
день. Сходя с крыльца на двор, она уронила костыль
и беспомощно остановилась на ступенях, вцепившись в струну перил прозрачными руками, тонкая, слабенькая. Я хотел поднять костыль, но забинтованные руки действовали плохо, я долго возился
и досадовал, а она, стоя выше меня, тихонько смеялась...
Поэтому в церкви, в
те минуты, когда сердце сжималось сладкой печалью о чем-то или когда его кусали
и царапали маленькие обиды истекшего
дня, я старался сочинять свои молитвы; стоило мне задуматься о невеселой доле моей — сами собою, без усилий, слова слагались в жалобы...
Профаны, любопытствующие знать наши
дела, —
Никогда слабые ваши очки не узрят оных.
Вы
и того не узнаете, как поют фреры.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи
то гаснут в облаках,
то серебряным веером падают в овраг ко мне. На
дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен
и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в желтых, рыжих
и красных листьях; свежий ветер срывает их
и мечет по оврагу.
На
дне, в репьях, кричат щеглята, я вижу в серых отрепьях бурьяна алые чепчики на бойких головках птиц. Вокруг меня щелкают любопытные синицы; смешно надувая белые щеки, они шумят
и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник; быстрые, умненькие, злые, они хотят все знать, все потрогать —
и попадают в западню одна за другою. Жалко видеть, как они бьются, но мое
дело торговое, суровое; я пересаживаю птиц в запасные клетки
и прячу в мешок, — во
тьме они сидят смирно.
Песня длинна, как большая дорога, она такая же ровная, широкая
и мудрая; когда слушаешь ее,
то забываешь —
день на земле или ночь, мальчишка я или уже старик, забываешь все!
Лучше всех рассказывала Наталья Козловская, женщина лет за тридцать, свежая, крепкая, с насмешливыми глазами, с каким-то особенно гибким
и острым языком. Она пользовалась вниманием всех подруг, с нею советовались о разных
делах и уважали ее за ловкость в работе, за аккуратную одежду, за
то, что она отдала дочь учиться в гимназию. Когда она, сгибаясь под тяжестью двух корзин с мокрым бельем, спускалась с горы по скользкой тропе, ее встречали весело, заботливо спрашивали...
— А
того ради
и учу. Откуда баре, холеные хари? Всё из нас, из черноты земной, а откуда еще-то? Чем больше науки,
тем длинней руки, больше возьмут; а кем больше взято, у
того дело и свято… Бог посылает нас сюда глупыми детьми, а назад требует умными стариками, значит — надо учиться!
Эти разговоры под плачущий плеск воды, шлепанье мокрых тряпок, на
дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные, злые беседы о тайном, о
том, откуда все племена
и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая мысль
и чувство в сторону от «романов», назойливо окружавших меня; с понятием о «романе» у меня прочно связалось представление о грязной, распутной истории.
Но все-таки жизнь, помню, казалась мне все более скучной, жесткой, незыблемо установленной навсегда в
тех формах
и отношениях, как я видел ее изо
дня в
день. Не думалось о возможности чего-либо лучшего, чем
то, что есть, что неустранимо является перед глазами каждый
день.
Но уже потому, что я должен был найти эти утешения, для меня ясно было, что не все хорошо, не все верно в моем отношении к
тому, что я видел,
и к самой Королеве Марго. Я чувствовал себя потерявшим что-то
и прожил несколько
дней в глубокой печали.
Буфетчик, круглый
и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки за спину, он целые
дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный
день ищет тенистый угол. В буфете красуется его жена, дама лет за сорок, красивая, но измятая, напудренная до
того, что со щек ее осыпается на яркое платье белая липкая пыль.
В нем есть что-то всем чужое — как это было в Хорошем
Деле, он, видимо,
и сам уверен в своей особенности, в
том, что люди не могут понять его.
— Ну, тоже
и ее
дело надо понять, — это
дело — скудное,
дело зимнее…
И собака любит, когда ее гладят,
того боле — человек! Баба живет лаской, как гриб сыростью. Ей поди самой стыдно, а — что делать? Тело просит холи
и — ничего боле…
— Никониане-то, черные дети Никона-тигра, все могут сделать, бесом руководимы, — вот
и левкас будто настоящий,
и доличное одной рукой написано, а лик-то, гляди, — не
та кисть, не
та! Старые-то мастера, как Симон Ушаков, — хоть он еретик был, — сам весь образ писал,
и доличное
и лик, сам
и чку строгал
и левкас наводил, а наших
дней богомерзкие людишки этого не могут! Раньше-то иконопись святым
делом была, а ныне — художество одно, так-то, боговы!
— Я на этом
деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами
и светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да! Одного попа до
того загонял словесным-то бичом, что у него ажио кровь носом пошла, — вот как!
Через несколько
дней после
того, как я поступил в мастерскую, мастер по хоругвям, донской казак Капендюхин, красавец
и силач, пришел пьяный
и, крепко сцепив зубы, прищурив сладкие, бабьи глаза, начал молча избивать всех железными кулаками. Невысокий
и стройный, он метался по мастерской, словно кот в погребе среди крыс; растерявшиеся люди прятались от него по углам
и оттуда кричали друг другу...
Те, о ком говорят, незаметно исчезли. Жихарев явится в мастерскую
дня через два-три, сходит в баню
и недели две будет работать в своем углу молча, важный, всем чужой.
Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о
том же, о чем люди любят говорить
и днем: о боге, правде, счастье, о глупости
и хитрости женщин, о жадности богатых
и о
том, что вся жизнь запутана, непонятна.
Он не прекращал своих попыток поймать меня двугривенными,
и я понимал, что если в
то время, как метешь пол, монета закатится в щель — он будет убежден, что я украл ее. Тогда я ему еще раз предложил оставить эту игру, но в
тот же
день, возвращаясь из трактира с кипятком, я услыхал, как он внушает недавно нанятому приказчику соседа...
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр «Плотничьей артели»; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям,
и я принес книгу на ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в
той или другой артели; иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаще — потому, что за
день я уставал
и не хватало сил идти домой.
Заметно было, что у него два порядка мыслей:
днем, за работой, на людях, его бойкие, простые мысли деловиты
и более понятны, чем
те, которые являются у него во время отдыха, по вечерам, когда он идет со мною в город, к своей куме, торговке оладьями,
и ночами, когда ему не спится.
С
того дня я почти каждое утро видел дворника; иду по улице, а он метет мостовую или сидит на крыльце, как бы поджидая меня. Я подхожу к нему, он встает, засучивая рукава,
и предупредительно извещает...
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Аммос Федорович. Да, нехорошее
дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так
и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Хлестаков. В самом
деле,
и то правда. (Прячет деньги.)