Неточные совпадения
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно,
с утра до ночи на песчаных
улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не
с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Пришел полицейский, потоптался, получил на чай, ушел; потом снова явился, а
с ним — ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли ее на
улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне...
Он ругался, угрожал; его слова рассердили меня, я бросился к пещере, вынул камни, гроб
с воробьем перебросил через забор на
улицу, изрыл все внутри пещеры и затоптал ее ногами.
Я все еще думал, что сон вижу, и молчал. Пришел доктор, перевязал мне ожоги, и вот я
с бабушкой еду на извозчике по
улицам города. Она рассказывает...
Рядом
с нею сидит Людмила и безуспешно старается отвлечь внимание ее от
улицы, упрямо расспрашивает о чем-нибудь.
У бабушки
с нею — дружба; встречаясь на
улице, обе они еще издали улыбаются друг другу как-то особенно хорошо.
Она говорила разумно, как все бабы нашей
улицы, и, должно быть,
с этого вечера я потерял интерес к ней; да и жизнь пошла так, что я все реже встречал подругу.
Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из
улицы в
улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало, идешь — точно на крыльях несешься; один, как луна в небе; перед тобою ползет твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине
улицы шагает ночной сторож,
с трещоткой в руках, в тяжелом тулупе, рядом
с ним — трясется собака.
Я наткнулся на него лунною ночью, в ростепель, перед масленицей; из квадратной форточки окна, вместе
с теплым паром, струился на
улицу необыкновенный звук, точно кто-то очень сильный и добрый пел, закрыв рот; слов не слышно было, но песня показалась мне удивительно знакомой и понятной, хотя слушать ее мешал струнный звон, надоедливо перебивая течение песни.
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору
с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на
улицу и там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги,
с двугривенным в руке.
Вечером, когда дед сел читать на псалтырь, я
с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, «на задах» Канатной
улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Гулять на
улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, — работа все росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и «мальчика на посылках», я должен был ежедневно набивать гвоздями на широкие доски коленкор, наклеивать на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал
с утра до ночи, как машина.
Реже других к ней приходил высокий, невеселый офицер,
с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил
с собою скрипку и чудесно играл, — так играл, что под окнами останавливались прохожие, на бревнах собирался народ со всей
улицы, даже мои хозяева — если они были дома — открывали окна и, слушая, хвалили музыканта. Не помню, чтобы они хвалили еще кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог
с рыбьими жирами нравился им все-таки больше, чем музыка.
Было горько; на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми березками; к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветви клена, рябины; вся
улица весело зазеленела, все так молодо, ново;
с утра мне казалось, что весенний праздник пришел надолго и
с этого дня жизнь пойдет чище, светлее, веселее.
По утрам, в холодном сумраке рассвета, я иду
с ним через весь город по сонной купеческой
улице Ильинке на Нижний базар; там, во втором этаже гостиного двора, помещается лавка.
По панели не спеша идут пешеходы; по
улице не торопясь двигаются извозчики, сани
с товаром; за
улицей, в красном кирпичном квадрате двухэтажных лавок, — площадь, заваленная ящиками, соломой, мятой оберточной бумагой, покрытая грязным, истоптанным снегом.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на
улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался
с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Я еду
с хозяином на лодке по
улицам ярмарки, среди каменных лавок, залитых половодьем до высоты вторых этажей. Я — на веслах; хозяин, сидя на корме, неумело правит, глубоко запуская в воду кормовое весло; лодка неуклюже юлит, повертывая из
улицы в
улицу по тихой, мутно задумавшейся воде.
— Это
с нашей
улицы чиновник, я его знаю!
С того дня я почти каждое утро видел дворника; иду по
улице, а он метет мостовую или сидит на крыльце, как бы поджидая меня. Я подхожу к нему, он встает, засучивая рукава, и предупредительно извещает...
Я не мог не ходить по этой
улице — это был самый краткий путь. Но я стал вставать раньше, чтобы не встречаться
с этим человеком, и все-таки через несколько дней увидел его — он сидел на крыльце и гладил дымчатую кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три, он, вскочив, схватил кошку за ноги и
с размаху ударил ее головой о тумбу, так что на меня брызнуло теплым, — ударил, бросил кошку под ноги мне и встал в калитку, спрашивая...