Неточные совпадения
Во всех сапогах оказались булавки и иголки, пристроенные так ловко, что они впивались мне в ладонь. Тогда я взял ковш холодной
воды и
с великим удовольствием вылил ее на голову еще не проснувшегося или притворно спавшего колдуна.
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает
вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба
с охапкой атласных веток вербы в руках — весна идет, скоро Пасха!
Раньше наша компания старалась держаться во всех играх вместе, а теперь я видел, что Чурка и Кострома играют всегда в разных партиях, всячески соперничая друг
с другом в ловкости и силе, часто — до слез и драки. Однажды они подрались так бешено, что должны были вмешаться большие и врагов разливали
водою, как собак.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать
воду в бак клозета, а спал я в кухне, против его двери и у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло
с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
Рядом
с полкой — большое окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звезд, в мертвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в
воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться
с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
…Ночь, ярко светит луна, убегая от парохода влево, в луга. Старенький рыжий пароход,
с белой полосой на трубе, не торопясь и неровно шлепает плицами по серебряной
воде, навстречу ему тихонько плывут темные берега, положив на
воду тени, над ними красно светятся окна изб, в селе поют, — девки водят хоровод, и припев «ай-люли» звучит, как аллилуйя…
Однажды Максим нарочно положил в таз
с грязной
водой и спитым чаем несколько стаканов, а я выплеснул
воду за борт, и стаканы полетели туда же.
Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и начал отжимать онучи, но они были сухи, а
с его жиденьких волос капала
вода, — это снова рассмешило публику.
А люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за борт, за ним — другой, и еще; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе;
с кормы бросили в
воду большую клетку
с курами; среди палубы, около лестницы на капитанский мостик, стоял на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком...
Эти разговоры под плачущий плеск
воды, шлепанье мокрых тряпок, на дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные, злые беседы о тайном, о том, откуда все племена и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая мысль и чувство в сторону от «романов», назойливо окружавших меня;
с понятием о «романе» у меня прочно связалось представление о грязной, распутной истории.
Уже двое матросов бросились в
воду и саженками плыли к утопавшему,
с кормы спускали шлюпку, а среди криков команды, визга женщин, спокойной и ровной стрункой растекался сиповатый голос Якова...
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной
водою,
с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
За кормою, вся в пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей
воды, черный берег медленно провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая, сухая женщина в черном платье,
с открытой седой головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Обе комнаты тесно заставлены столами, за каждым столом сидит, согнувшись, иконописец, за иным — по двое.
С потолка спускаются на бечевках стеклянные шары; налитые
водою, они собирают свет лампы, отбрасывая его на квадратную доску иконы белым, холодным лучом.
Безликие иконы смотрят
с темных стен, к стеклам окон прижалась темная ночь. Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель
воды из медного умывальника в ушат
с помоями.
Жизнь упрямо и грубо стирала
с души моей свои же лучшие письмена, ехидно заменяя их какой-то ненужной дрянью, — я сердито и настойчиво противился ее насилию, я плыл по той же реке, как и все, но для меня
вода была холоднее, и она не так легко держала меня, как других, — порою мне казалось, что я погружаюсь в некую глубину.
Я еду
с хозяином на лодке по улицам ярмарки, среди каменных лавок, залитых половодьем до высоты вторых этажей. Я — на веслах; хозяин, сидя на корме, неумело правит, глубоко запуская в
воду кормовое весло; лодка неуклюже юлит, повертывая из улицы в улицу по тихой, мутно задумавшейся
воде.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот мертвый город, прямые ряды зданий
с закрытыми окнами, — город, сплошь залитый
водою и точно плывущий мимо нашей лодки.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе
с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, все вокруг немножко посветлеет,
вода отражает серую ткань неба, — наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая
с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись
водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.