Неточные совпадения
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго
смотрели на нее, не
в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету. Пришел хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал
лицо кухарки пальцем, сказал...
В моих поисках тряпок и костей я легко мог бы собрать таких пустяковых штучек за один месяц
в десять раз больше. Сашины вещи вызвали у меня чувство разочарования, смущения и томительной жалости к нему. А он разглядывал каждую штучку внимательно, любовно гладил ее пальцами, его толстые губы важно оттопырились, выпуклые глаза
смотрели умиленно и озабоченно, но очки делали его детское
лицо смешным.
В песке много кусочков слюды, она тускло блестела
в лунном свете, и это напомнило мне, как однажды я, лежа на плотах на Оке,
смотрел в воду, — вдруг, почти к самому
лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож на человечью щеку, потом взглянул на меня круглым птичьим глазом, нырнул и пошел
в глубину, колеблясь, как падающий лист клена.
Я снова
в городе,
в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества людей. Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком на улицу,
в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться
лицо дома, — по четыре окна; нижние
смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и
в грязный овраг.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь из Астрахани
в Нижний, железное
лицо матери и бабушку — человека, который ввел меня
в эту интересную, хотя и трудную жизнь —
в люди. А когда я вспоминаю бабушку, все дурное, обидное уходит от меня, изменяется, все становится интереснее, приятнее, люди — лучше и милей…
Вскочив на что-то, я
смотрел через головы людей
в их
лица — люди улыбались, хихикали, говорили друг другу...
Спрятав руки
в карманы и за широкие спины, вокруг него венком стоят товарищи, строго
смотрят на его медное
лицо, следят за рукою, тихо плавающей
в воздухе, и поют важно, спокойно, как
в церкви на клиросе.
Казак сидел около стойки,
в углу, между печью и стеной; с ним была дородная женщина, почтя вдвое больше его телом, ее круглое
лицо лоснилось, как сафьян, она
смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины, — она, вздрагивая, морщилась, просила его тихонько...
Тогда я решил, что о гуннах нужно спросить
в аптеке у провизора; он
смотрит на меня всегда ласково, у него умное
лицо, золотые очки на большом носу.
Мне было приятнее
смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна
в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна, и за ним,
в желтом свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее
лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
Поспорят немного и лениво, и вот из темной кладовой вылезает тощий, безбородый, скуластый парень
в длинном драповом пальто, подпоясанный красным кушаком, весь облепленный клочьями шерсти. Почтительно сняв картуз с маленькой головы, он молча
смотрит мутным взглядом глубоко ввалившихся глаз
в круглое
лицо хозяина, налитое багровой кровью, обросшее толстым, жестким волосом.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой:
смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей. И хотя очень любит пение, но
в эти дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая на него друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит на коленях у него, середина упирается на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное
лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
Длинный, жилистый Ситанов, юноша двадцати двух лет, с круглым
лицом без усов и бровей, печально и серьезно
смотрит в угол.
В такие минуты его острое, милое
лицо морщилось, старело, он садился на постель на полу, обняв колени, и подолгу
смотрел в голубые квадраты окон, на крышу сарая, притиснутого сугробами снега, на звезды зимнего неба.
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей жизни Давидов.
В углу, телом к телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божие» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен
смотрят иконы без
лиц, без рук и ног. Душит густой запах олифы, тухлых яиц, грязи, перекисшей
в щелях пола.
Вотчим
смотрел на меня с улыбкой на страшно худом
лице; его темные глаза стали еще больше, весь он был потертый, раздавленный. Я сунул руку
в его тонкие, горячие пальцы.
Я тоже
посмотрел в щель:
в такой же тесной конуре, как та,
в которой мы были, на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями, горела жестяная лампа, около нее стояла косоглазая, голая татарка, ушивая рубаху. За нею, на двух подушках постели, возвышалось взбухшее
лицо Ардальона, торчала его черная, спутанная борода. Татарка вздрогнула, накинула на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась
в нашей комнате. Осип поглядел на нее и снова плюнул...
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном
лице. Наскоро я объяснил ей, что не живу
в этой улице, а только иногда прихожу
посмотреть.
Сидит
в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову
в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном
лице;
смотрит в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, — не может почему-то выпить.
Гораздо больше нравился мне октавист Митропольский; являясь
в трактир, он проходил
в угол походкой человека, несущего большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони большую, мохнатую голову. Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув, повертывались к нему, а он, упираясь подбородком
в ладони, вызывающе
смотрел на людей; грива нечесаных волос дико осыпала его опухшее, бурое
лицо.
Неточные совпадения
Анна
смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся
в морщинки пылью,
лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
Когда затихшего наконец ребенка опустили
в глубокую кроватку и няня, поправив подушку, отошла от него, Алексей Александрович встал и, с трудом ступая на цыпочки, подошел к ребенку. С минуту он молчал и с тем же унылым
лицом смотрел на ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на
лицо, и он так же тихо вышел из комнаты.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не
смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался
в это
лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Никогда еще не проходило дня
в ссоре. Нынче это было
в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание
в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил
в комнату за аттестатом?
Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным
лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Он знал очень хорошо, что
в глазах этих
лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее
в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и
посмотрел на кузину.