Неточные совпадения
— Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты
со мной.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее пахнет воском и ладаном и что она скоро умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом в пол и умрет.
Со страха я начинал
говорить громко, но она останавливала меня...
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять человек, мал мала меньше. Спрашиваю я ее: «Как же ты живешь, Мосевна?» А она
говорит: «Живу с богом
со своим — с кем иначе жить?»
— Ты сам ничего не знаешь, — заговорила она торопливо,
со слезами в голосе, и милые глаза ее красиво разгорелись. — Лавочница — распутная, а я — такая, что ли? Я еще маленькая, меня нельзя трогать и щипать, и все… ты бы вот прочитал роман «Камчадалка», часть вторая, да и
говорил бы!
Разбудила меня бабушка — стоит рядом
со мной и, стаскивая одеяло,
говорит...
— Болваны это
говорят, еретики, а ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а сын божий, он придет, сказано,
со славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых…
Потом бабушку уводят смотреть новорожденного, я собираю
со стола грязную чайную посуду, а хозяин
говорит мне негромко и задумчиво...
— Надо
поговорить со священником, который поученее, —
говорил хозяин и беззлобно ругал меня...
Со всеми на пароходе, не исключая и молчаливого буфетчика, Смурый
говорил отрывисто, брезгливо распуская нижнюю губу, ощетинив усы, — точно камнями швырял в людей. Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда повар казался мне полоумным, как сестра бабушки.
Смурый, прощаясь
со мною, угрюмо
говорил...
Ужиная, они все четверо пилили меня своими языками, вспоминая вольные и невольные проступки мои, угрожая мне погибелью, но я уже знал, что все это они
говорят не
со зла и не из добрых чувств, а только от скуки. И было странно видеть, какие они пустые и смешные по сравнению с людьми из книги.
Мне нравилось, что он называет Петра Васильева человеком, и меня волновал его тихий, торжественный голос. Он
говорил так, как хорошие попы читают «Господи, владыко живота моего», и все наклонялся вперед, съезжая
со стула, взмахивая рукою пред своим лицом…
Но каждый раз, когда я
говорил со стариком откровенно о людях, о своих думах, он, благожелательно выслушав меня, передавал сказанное мною приказчику, а тот или обидно высмеивал меня, или сердито ругал.
— Дворянин! Крошки,
говорит, надобно чаще сметать
со столов, мухи, дескать, разводятся от крошек, — рассказывала молодая хозяйка, а старуха ей вторила...
Иногда он долго сидел
со мною, не
говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом.
На другой день за вечерним чаем он особенно тщательно сметал
со стола и с колен крошки хлеба, отстранял от себя что-то невидимое, а старуха хозяйка, глядя на него исподлобья,
говорила снохе шепотом...
Осип держится сам по себе, но нельзя понять — с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен
со всеми людьми,
со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на полоумных и
говорит Петру, Григорию, Ефимушке...
— Это у меня дело решенное. Церквы строить — это я люблю! —
говорил он и предлагал мне: — Айда
со мной! В Сибири, брат, грамотному очень просто, там — грамота — козырь!
Я ожидал, что Осип станет упрекать Ардальона, учить его, а тот будет смущенно каяться. Но ничего подобного не было, — они сидели рядом, плечо в плечо, и разговаривали спокойно краткими словами. Очень грустно было видеть их в этой темной, грязной конуре; татарка
говорила в щель стены смешные слова, но они не слушали их. Осип взял
со стола воблу, поколотил ее об сапог и начал аккуратно сдирать шкуру, спрашивая...
Они
говорили так дружески серьезно, что татарка перестала дразнить их, вошла в комнату, молча сняла
со стены платье и исчезла.
В этом тоне он
говорил со всеми и
со мною, конечно; хотя после двух-трех угощений стал относиться ко мне мягче и даже однажды сказал с оттенком удивления...
— А чтоб он знал, какие у тебя вредные мысли; надо, чтоб он тебя учил; кому тебя поучить, кроме хозяина? Я не
со зла
говорю ему, а по моей жалости к тебе. Парнишка ты не глупый, а в башке у тебя бес мутит. Украдь — я смолчу, к девкам ходи — тоже смолчу, и выпьешь — не скажу! А про дерзости твои всегда передам хозяину, так и знай…
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения
со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный
со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
И сторож летит еще на лестнице за мною
со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам,
говорит, сапоги почищу».
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки
говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то
со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Так
говорили глуповцы и
со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах!
Наконец, однако, сели обедать, но так как
со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.