Неточные совпадения
Голос не страшный, тихий. Я подошел,
посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, — на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а на поясе
человека висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож на апостола Петра.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он
смотрит на солнце крошечными щелками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосенки, — спешит в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин — на старого, ожиревшего голубя, и все
люди напоминают птиц, животных, зверей.
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство
смотрело на него как на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в лес снаряжались десятки
людей с топорами и веревками за поясом.
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то
люди тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла.
Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и
людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала!
Я снова в городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества
людей. Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком на улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо дома, — по четыре окна; нижние
смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Я долго, чуть не со слезами,
смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на земле перед окном — кривоногих
людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
В другом окне я подсмотрел, как большой бородатый
человек, посадив на колени себе женщину в красной кофте, качал ее, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял ее и снова пел, и снова она смеялась. Я
смотрел на них долго и ушел, когда понял, что они запаслись весельем на всю ночь.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь из Астрахани в Нижний, железное лицо матери и бабушку —
человека, который ввел меня в эту интересную, хотя и трудную жизнь — в
люди. А когда я вспоминаю бабушку, все дурное, обидное уходит от меня, изменяется, все становится интереснее, приятнее,
люди — лучше и милей…
Вскочив на что-то, я
смотрел через головы
людей в их лица —
люди улыбались, хихикали, говорили друг другу...
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрепанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за
людьми и все
смотрел — что они делают?
Плотная масса одинаковых
людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в нее, как в реку, войти, как в лес. Эти
люди ничего не боятся, на все
смотрят смело, все могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное — все они простые, добрые.
Этот
человек знал простой смысл всех мудрых слов, у него были ключи ко всем тайнам. Поправив очки двумя пальцами, он пристально
смотрел сквозь толстые стекла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая в мой лоб.
Хозяин послал меня на чердак
посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые
люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила густым, приятным голосом,
смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза, как будто
люди очень далеко от нее и она плохо видит их.
По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит. Около крыльца собрались
люди,
смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата.
Чем бы я доказал? Ермохин с криком вытащил меня на двор, Сидоров шел за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных
людей; спокойно покуривая,
смотрела мать Королевы Марго. Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и — ошалел.
Этот
человек сразу и крепко привязал меня к себе; я
смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как я думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем говорил «ты»,
смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Лицо у него серое, бородка тоже серая, из тонких шелковых волос, серые глаза как-то особенно глубоки и печальны. Он хорошо улыбается, но ему не улыбнешься, неловко как-то. Он похож на икону Симеона Столпника — такой же сухой, тощий, и его неподвижные глаза так же отвлеченно
смотрят куда-то вдаль, сквозь
людей и стены.
Я
смотрел на Ларионыча, недоуменно соображая: почему эти крепкие, буйные
люди так легко подчиняются ему?
Его трудно понять; вообще — невеселый
человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой:
смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему
людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая на него друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит на коленях у него, середина упирается на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
И, накинув на плечи чье-то пальто, ушел — в кабак. Молодежь засмеялась, засвистала;
люди постарше завистливо вздохнули вслед ему, а Ситанов подошел к работе, внимательно
посмотрел на нее и объяснил...
В нем самом было что-то от «Испанского дворянина»: однажды на площади перед каланчой трое пожарных, забавляясь, били мужика; толпа
людей,
человек в сорок,
смотрела на избиение и похваливала солдат. Ситанов бросился в драку, хлесткими ударами длинных рук посшибал пожарных, поднял мужика и сунул его к
людям, крикнув...
— Зачем? Капендюхин — редкий боец, а неудачи злят
человека, мы понимаем! А рукавички его теперь
смотреть станем перед боем-то.
Все
смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя
человеком, нужным для этих
людей. А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой...
Досыта насмотревшись на все, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым
человеком, способным на всякую работу. По дороге я
смотрю с горы кремля на Волгу, — издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь.
Я тихонько
смотрел на него и забывал, что этот
человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее.
Из-за угла переулка я
посмотрел вслед ей, — шла она тихонько, как
человек, которому некуда торопиться.
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими
людьми, — все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен
смотреть на них как на воров и обманщиков. Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз, сказал мне...
Осип держится сам по себе, но нельзя понять — с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми
людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он
смотрит на
людей как на полоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке...
По праздникам я частенько спускался из города в Миллионную улицу, где ютились босяки, и видел, как быстро Ардальон становится своим
человеком в «золотой роте». Еще год тому назад — веселый и серьезный, теперь Ардальон стал как-то криклив, приобрел особенную, развалистую походку,
смотрел на
людей задорно, точно вызывая всех на спор и бой, и все хвастался...
Голос у него был маленький, но — неутомимый; он прошивал глухой, о́темный гомон трактира серебряной струной, грустные слова, стоны и выкрики побеждали всех
людей, — даже пьяные становились удивленно серьезны, молча
смотрели в столы перед собою, а у меня надрывалось сердце, переполненное тем мощным чувством, которое всегда будит хорошая музыка, чудесно касаясь глубин души.
Отовсюду на него
смотрят бородатые
люди, на звериных лицах задумчиво мигают детские глаза; иногда кто-нибудь вздыхает, и это хорошо подчеркивает победительную силу песни.
Гораздо больше нравился мне октавист Митропольский; являясь в трактир, он проходил в угол походкой
человека, несущего большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони большую, мохнатую голову. Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув, повертывались к нему, а он, упираясь подбородком в ладони, вызывающе
смотрел на
людей; грива нечесаных волос дико осыпала его опухшее, бурое лицо.