Неточные совпадения
Он был приятно не похож на
людей, среди которых я
жил; я почувствовал, что он вполне уверен в моей готовности украсть, и согласился подать ему калоши в форточку окна.
— Тут одна еврейка
живет, так у ней — девять
человек, мал мала меньше. Спрашиваю я ее: «Как же ты
живешь, Мосевна?» А она говорит: «
Живу с богом со своим — с кем иначе
жить?»
Хорошо также дойти до бабушкина бога, до ее богородицы и сказать им всю правду о том, как плохо
живут люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке.
Пусть бы
люди слушали меня с доверием, — уж я бы поискал, как
жить лучше!
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы
жить особенною, ни на что не похожею жизнью. Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами
людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ...
Человек не для пустяков
живет, он — богово зерно, он должен дать колос зерен добрых!
Он мог говорить этими словами целый вечер, и я знал их на память. Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво. Из его слов было ясно, что
человеку мешают
жить, как он хочет, две силы: бог и
люди.
В одной из квартир
жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский
человек. У него была маленькая, бездетная жена, которая день и ночь читала книги. На шумном дворе, в домах, тесно набитых пьяными
людьми, эти двое
жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по праздникам в театр.
Они показывали мне иную жизнь — жизнь больших чувств и желаний, которые приводили
людей к подвигам и преступлениям. Я видел, что
люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они
живут где-то в стороне от всего, о чем пишут книги, и трудно понять — что интересного в их жизни? Я не хочу
жить такой жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их
жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о
людях.
— Умеет
жить человек — на него злятся, ему завидуют; не умеет — его презирают, — задумчиво говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои. — Ты меня любишь?
—
Люди сытые, всем довольны; ну, иной раз хочется пошутить, а не выходит у них шутка, не умеют будто.
Люди серьезные, торговые, конешно. Торговля требует немалого ума; умом
жить поди-ка скушно, вот и захочется побаловать.
— Ну, тоже и ее дело надо понять, — это дело — скудное, дело зимнее… И собака любит, когда ее гладят, того боле —
человек! Баба
живет лаской, как гриб сыростью. Ей поди самой стыдно, а — что делать? Тело просит холи и — ничего боле…
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может,
человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и
живет он там только с богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти. А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне
людьми великой духовной силы, лучшими
людьми земли. Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они
жили осторожно, все прятались.
—
Живем, как слепые щенята, что к чему — не знаем, ни богу, ни демону не надобны! Какие мы рабы господа? Иов — раб, а господь сам говорил с ним! С Моисеем тоже! Моисею он даже имя дал: Мой сей, значит — богов
человек. А мы чьи?..
Я очень дружно
жил с Павлом Одинцовым; впоследствии из него выработался хороший мастер, но его ненадолго хватило, к тридцати годам он начал дико пить, потом я встретил его на Хитровом рынке в Москве босяком и недавно слышал, что он умер в тифе. Жутко вспомнить, сколько хороших
людей бестолково погибли на моем веку! Все
люди изнашиваются и — погибают, это естественно; но нигде они не изнашиваются так страшно быстро, так бессмысленно, как у нас, на Руси…
Я всегда слушал эти разговоры с жадностью, они меня волновали, мне нравилось, что почти все
люди говорят одинаково: жизнь — плоха, надо
жить лучше!
«Неужели вся жизнь — такая? И я буду
жить так, как эти
люди, не найду, не увижу ничего лучше?»
Он был, помнится мне, сирота; мать и отец давно умерли у него, братьев, сестер — не было, лет с восьми он
жил по чужим
людям.
Дома у меня есть книги; в квартире, где
жила Королева Марго, теперь
живет большое семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов, — эти
люди дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него все понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его
люди и как хорошо все, о чем он кротко благовестит.
— У всех
людей, которые долго
живут в одном доме, лица становятся одинаковыми, — сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
— Говорится: господа мужику чужие
люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру
жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто?
Человек. А он кто? Опять
человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
При всей его неуловимости он — тверд. Казалось, что
проживи он еще сто лет, а все останется таким же, непоколебимо, сохранит себя среди поразительно неустойчивых
людей. Начетчик вызывал у меня такое же впечатление стойкости, но оно было не очень приятно мне; стойкость Осипа — иная, она более приятна.
— Вот он,
человек, — говорит Осип дорогой, — живет-живет, все будто хорошо, а вдруг — хвост трубой и пошел катать по всем пустырям. Гляди, Максимыч, учись…
— А — поглядеть.
Человек знакомый. Мно-ого я эдаких случаев видел — живет-живет
человек да вдруг как из острога вырвется, — повторил он уже сказанное раньше. — Водочки надо остерегаться!
И вообще они
жили более празднично, чем все другие
люди.
Я сказал ему как умел, что мне нравятся эти
люди, —
живут без работы, весело.
— Неправильный ты
человек! Тебе в сторожа проситься, хромые всегда сторожами
живут, а ты шатаешься зря и все врешь…
«Все
люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да и на земле все — чужие; кажется, что никто не связан с нею крепким чувством любви. Одна только бабушка любит
жить и все любит. Бабушка и великолепная Королева Марго».
Я не пил водки, не путался с девицами, — эти два вида опьянения души мне заменяли книги. Но чем больше я читал, тем более трудно было
жить так пусто и ненужно, как, мне казалось,
живут люди.
Во мне
жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к
людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот
человек мечтал о тихой, одинокой жизни с книгами, без
людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города. Поменьше
людей, подальше от них…
Я обрадовался возможности поговорить с
человеком, который умел
жить весело, много видел и много должен знать. Мне ярко вспомнились его бойкие, смешные песни, и прозвучали в памяти дедовы слова о нем...
— Что ж, арестанты? Я ведь не судья им. Вижу —
люди как
люди, и говорю: братцы, давайте
жить дружно, давайте весело
жить; есть, говорю, такая песня...
— Если правду говорить, так один действительно уходил по ночам, только это не кандальник, а просто вор здешний, нижегородский; у него неподалеку, на Печорке, любовница
жила. Да и с дьяконом случилась история по ошибке: за купца приняли дьякона. Дело было зимой, ночь, вьюга, все
люди — в шубах, разбери-ка второпях-то, кто купец, кто дьякон?
— Ну… Кто это знает? Не видал я таких, чтобы знали! Так,
живут люди, кто к чему привык…