Неточные совпадения
Тогда, положив
руки на конторку, точно кот лапы, он испуганно упирается пустыми глазами в
лицо мне и шипит...
Когда входила покупательница, хозяин вынимал из кармана
руку, касался усов и приклеивал на
лицо свое сладостную улыбку; она, покрывая щеки его морщинами, не изменяла слепых глаз. Приказчик вытягивался, плотно приложив локти к бокам, а кисти их почтительно развешивал в воздухе, Саша пугливо мигал, стараясь спрятать выпученные глаза, я стоял у двери, незаметно почесывая
руки, и следил за церемонией продажи.
Но я был сильнее его и очень рассердился; через минуту он лежал вниз
лицом, протянув
руки за голову, и хрипел. Испугавшись, я стал поднимать его, но он отбивался
руками и ногами, все более пугая меня. Я отошел в сторону, не зная, что делать, а он, приподняв голову, говорил...
Он выдул в грудь и
лицо мне много дыма, обнял меня теплой
рукой за шею и привлек к себе.
Однако тотчас же, вымыв
руки, сел учиться. Провел на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что
лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за стену, висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
Схватив за волосы, она ткнула меня
лицом в стол так, что я разбил себе нос и губы, а она, подпрыгивая, изорвала чертеж, сошвырнула со стола инструменты и, уперев
руки в бока, победоносно закричала...
Дрожащей
рукой она зажигала свечу. Ее круглое носатое
лицо напряженно надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, измененным сумраком. Кухня — большая, но загромождена шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой. В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонек неугасимой лампады пред образами, на стене сверкают ножи, как ледяные сосульки, на полках — черные сковородки, чьи-то безглазые рожи.
Влезая на печь и перекрестив дверцу в трубе, она щупала, плотно ли лежат вьюшки; выпачкав
руки сажей, отчаянно ругалась и как-то сразу засыпала, точно ее пришибла невидимая сила. Когда я был обижен ею, я думал: жаль, что не на ней женился дедушка, — вот бы грызла она его! Да и ей доставалось бы на орехи. Обижала она меня часто, но бывали дни, когда пухлое, ватное
лицо ее становилось грустным, глаза тонули в слезах и она очень убедительно говорила...
Видел я в подвале, за столом, двух женщин — молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая
рукой, читал им книгу. Молодая слушала, сурово нахмурив брови, откинувшись на спинку стула; а постарше — тоненькая и пышноволосая — вдруг закрыла
лицо ладонями, плечи у нее задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала — он упал на колени перед той, пышноволосой, и стал целовать
руки ее.
Он закрывает глаза и лежит, закинув
руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет ее языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит, и огромное
лицо тонет в облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.
Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в
руках, — этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила. Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое
лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали. Он мычал...
Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них; люблю, закрыв глаза, подставить
лицо горячему лучу, поймать его на ладонь
руки, когда он проходит мечом сквозь щель забора или между ветвей.
Спрятав
руки в карманы и за широкие спины, вокруг него венком стоят товарищи, строго смотрят на его медное
лицо, следят за
рукою, тихо плавающей в воздухе, и поют важно, спокойно, как в церкви на клиросе.
Лавочник был очень неприятный парень — толстогубый, потный, с белым дряблым
лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых
руках.
Мне было приятнее смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна, и за ним, в желтом свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее
лица и белые
руки, птицами летавшие по клавиатуре.
— Поднимай, — сказала Наталья, взяв его под мышки и держа на вытянутых
руках, на весу, чтобы не запачкать платья. Мы внесли солдата в кухню, положили на постель, она вытерла его
лицо мокрой тряпкой, а сама ушла, сказав...
Иногда кочегар казался мне дурачком, но чаще я думал, что он нарочно притворяется глупым. Мне упрямо хотелось выспросить его о том, как он ходил по земле, что видел, но это плохо удавалось; закидывая голову вверх, чуть приоткрыв медвежьи темные глаза, он гладил
рукою мшистое свое
лицо и тянул, вспоминая...
Расправив бороду желтой
рукой, обнажив масленые губы, старик рассказывает о жизни богатых купцов: о торговых удачах, о кутежах, о болезнях, свадьбах, об изменах жен и мужей. Он печет эти жирные рассказы быстро и ловко, как хорошая кухарка блины, и поливает их шипящим смехом. Кругленькое
лицо приказчика буреет от зависти и восторга, глаза подернуты мечтательной дымкой; вздыхая, он жалобно говорит...
Мне нравилось, что он называет Петра Васильева человеком, и меня волновал его тихий, торжественный голос. Он говорил так, как хорошие попы читают «Господи, владыко живота моего», и все наклонялся вперед, съезжая со стула, взмахивая
рукою пред своим
лицом…
Очень неприятно видеть большие иконы для иконостасов и алтарных дверей, когда они стоят у стены без
лица,
рук и ног, — только одни ризы или латы и коротенькие рубашечки архангелов. От этих пестро расписанных досок веет мертвым; того, что должно оживить их, нет, но кажется, что оно уже было и чудесно исчезло, оставив только свои тяжелые ризы.
Жихарев обиженно принимается за работу. Он лучший мастер, может писать
лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы на иконостасы, Ларионыч советуется с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его
руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит...
Но все, даже пьяные, смотрят на его судороги внимательно, все молча следят за его
лицом и
руками.
Помню, уже с первых строк «Демона» Ситанов заглянул в книгу, потом — в
лицо мне, положил кисть на стол и, сунув длинные
руки в колени, закачался улыбаясь. Под ним заскрипел стул.
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей жизни Давидов. В углу, телом к телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божие» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен смотрят иконы без
лиц, без
рук и ног. Душит густой запах олифы, тухлых яиц, грязи, перекисшей в щелях пола.
— Будешь, — сказал Ситанов и пошел на него, глядя в
лицо казака пригибающим взглядом. Капендюхин затоптался на месте, сорвал рукавицы с
рук, сунул их за пазуху и быстро ушел с боя.
Он шел в легком сером пальто,
руки в карманах брюк, в зубах папироса, шляпа на затылке; его приятное
лицо дружески улыбалось мне. У него был подкупающий вид человека свободного, веселого, и кроме нас двоих, в поле никого не было.
Вотчим смотрел на меня с улыбкой на страшно худом
лице; его темные глаза стали еще больше, весь он был потертый, раздавленный. Я сунул
руку в его тонкие, горячие пальцы.
Красивые глаза, мутно плутая по желтым стенам, останавливались на моем
лице и на маленьких
руках девушки, сидевшей на табурете у изголовья.
Я вышел из ворот и столкнулся с Натальей, — всхлипывая, отирая головным платком разбитое
лицо, оправляя другою
рукой встрепанные волосы, она слепо шла по панели, а за нею шагали Ардальон и Робенок; Робенок говорил...
Но под
рукою человека валялся на молодой траве большой револьвер, недалеко от него — фуражка, а рядом с нею едва початая бутылка водки, — ее пустое горлышко зарылось в зеленых травинках.
Лицо человека было стыдливо спрятано под пальто.
Я познакомился с ним однажды утром, идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые
руки, стукалась спиною, затылком и синим
лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою о камни.