Неточные совпадения
Все — грубо, обнаженно и внушает большое, крепкое чувство доверия
к этой черной
жизни, бесстыдно-животной.
Она говорила разумно, как все бабы нашей улицы, и, должно быть, с этого вечера я потерял интерес
к ней; да и
жизнь пошла так, что я все реже встречал подругу.
Нечем было утешить ее — я сам боялся
жизни в городе. Мы долго сидели в унылом молчании, прижавшись друг
к другу.
Но этого не случилось — моя
жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для меня. Вечером, когда мы ехали из Казани
к Нижнему, буфетчик позвал меня
к себе, я вошел, он притворил дверь за мною и сказал Смурому, который угрюмо сидел на ковровой табуретке...
— Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю твою
жизнь? Мать, — обратился он
к бабушке, — ты гляди-ка, он меня ударил ведь? Он! Ударил. Спроси-ка его!
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные
к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие
жизни.
Это удивило меня своей правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снес книгу в кухню и утонул в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня в иную
жизнь,
к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
Они показывали мне иную
жизнь —
жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей
к подвигам и преступлениям. Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то в стороне от всего, о чем пишут книги, и трудно понять — что интересного в их
жизни? Я не хочу жить такой
жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
Было горько; на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми березками;
к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветви клена, рябины; вся улица весело зазеленела, все так молодо, ново; с утра мне казалось, что весенний праздник пришел надолго и с этого дня
жизнь пойдет чище, светлее, веселее.
Этот человек сразу и крепко привязал меня
к себе; я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как я думал, какое-то свое, крепкое знание
жизни. Он всем говорил «ты», смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Мне он все более нравился и не нравился. Иногда его рассказы напоминали бабушку. Было в нем много чего-то, что привлекало меня, но — резко отталкивало его густое, видимо, на всю
жизнь устоявшееся, равнодушие
к людям.
Этот крепкий, жилистый старик все знает — всю
жизнь города, все тайны купцов, чиновников, полов, мещан. Он зорок, точно хищная птица, в нем смешалось что-то волчье и лисье; мне всегда хочется рассердить его, но он смотрит на меня издали и словно сквозь туман. Он кажется мне округленным бездонною пустотой; если подойти
к нему ближе — куда-то провалишься. И я чувствую в нем нечто родственное кочегару Шумову.
Все это, вместе с людьми, лошадьми, несмотря на движение, кажется неподвижным, лениво кружится на одном месте, прикрепленное
к нему невидимыми цепями. Вдруг почувствуешь, что эта
жизнь — почти беззвучна, до немоты бедна звуками. Скрипят полозья саней, хлопают двери магазинов, кричат торговцы пирогами, сбитнем, но голоса людей звучат невесело, нехотя, они однообразны,
к ним быстро привыкаешь и перестаешь замечать их.
— А в девицах мы вовсе некрасивой были, это все от женской
жизни прибавилось нам.
К тридцати годам сделались мы такой примечательной, что даже дворяне интересовались, один уездный предводитель коляску с парой лошадей обещали…
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей
жизни Давидов. В углу, телом
к телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божие» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен смотрят иконы без лиц, без рук и ног. Душит густой запах олифы, тухлых яиц, грязи, перекисшей в щелях пола.
Эта жалость
к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а
жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак,
к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Позднее, прислушавшись
к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чем люди любят говорить и днем: о боге, правде, счастье, о глупости и хитрости женщин, о жадности богатых и о том, что вся
жизнь запутана, непонятна.
Но в то же время я видел, что желание жить лучше ни
к чему не обязывает, ничего не изменяет в
жизни мастерской, в отношениях мастеров друг
к другу.
Люди относились ко мне всё лучше, на меня не орали, как на Павла, не помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное отношение ко мне. Это — хорошо, но было мучительно видеть, как много люди пьют водки, как они противны пьяные и как болезненно их отношение
к женщине, хотя я понимал, что водка и женщина — единственные забавы в этой
жизни.
Я знал этих людей во второй период
жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись в кухню, степенные, важные, с приятною речью, с новыми для меня, вкусными словами. Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь хорошими; каждый был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина. Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился в артель
к нему, но он, почесывая золотую бровь белым пальцем, мягко отказал мне...
…Меня особенно сводило с ума отношение
к женщине; начитавшись романов, я смотрел на женщину, как на самое лучшее и значительное в
жизни. В этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о Богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины, матери
жизни, украшают ее, эту
жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость:
к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на
жизнь мою готовы покуситься.
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения
к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне
жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Растаковский (входит).Антона Антоновича поздравляю. Да продлит бог
жизнь вашу и новой четы и даст вам потомство многочисленное, внучат и правнучат! Анна Андреевна! (Подходит
к ручке Анны Андреевны.)Марья Антоновна! (Подходит
к ручке Марьи Антоновны.)
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о
жизни человека… (
К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет
к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «
Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?