Неточные совпадения
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью
к бульону из курицы, что этой
жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
— И всюду непобедимая
жизнь, все стремится вверх, в небо, нарушая закон тяготения
к земле.
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь
к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть,
к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред
жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем более подозрительно относился
к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи
жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
Его уже давно удручали эти слова, он никогда не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю
жизнь. Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение
к себе.
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь
к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви
к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения
к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная
жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Он облегченно вздохнул, продолжая размышлять: если б Лидия любила Макарова, она, из чувства благодарности, должна бы изменить свое высокомерное отношение
к человеку, который спас
жизнь ее возлюбленного.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить
жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь
к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне
жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь
к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
— Да? Легкомысленно? — задорно спросила Алина. — А как бы ты отнеслась
к жениху, который все только рассказывает тебе о материализме, идеализме и прочих ужасах
жизни? Клим, у тебя есть невеста?
— Однако она не самолюбива. Мне даже кажется, что она недооценивает себя. Она хорошо чувствует, что
жизнь — серьезнейшая штука и не для милых забав. Иногда кажется, что в ней бродит вражда
к себе самой, какою она была вчера.
Елизавета, отложив шитье, села
к роялю и, объяснив архитектоническое различие сонаты и сюиты, начала допрашивать Инокова о его «прохождении
жизни». Он рассказывал о себе охотно, подробно и с недоумением, как о знакомом своем, которого он плохо понимает. Климу казалось, что, говоря, Иноков спрашивает...
И все-таки чувствовал, что где-то глубоко в нем застыло убеждение, что Лидия создана для особенной
жизни и любви. Разбираться в чувстве
к ней очень мешал широкий поток впечатлений, — поток, в котором Самгин кружился безвольно и все быстрее.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни
к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о
жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят
к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить
жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
— Уйди от больных, театральных, испорченных людей
к простой
жизни,
к простой любви…
— Грубоватость, — подсказала женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. — Это у него от недоверия
к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. — Он — романтик, но — слишком обремененный правдой
жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так...
Самым интересным человеком в редакции и наиболее характерным для газеты Самгин, присмотревшись
к сотрудникам, подчеркнул Дронова, и это немедленно понизило в его глазах значение «органа печати». Клим должен был признать, что в роли хроникера Дронов на своем месте. Острый взгляд его беспокойных глаз проникал сквозь стены домов города в микроскопическую пыль буднишной
жизни, зорко находя в ней, ловко извлекая из нее наиболее крупные и темненькие пылинки.
Эти люди возбуждали особенно острое чувство неприязни
к ним, когда они начинали говорить о
жизни своего города.
— Неплохо было затеяно, — сказал Иноков и толкнул его локтем. — Нет, серьезно; я верю, что люди будут творить чудеса, иначе —
жизнь ни гроша не стоит и все надобно послать
к черту! Все эти домики, фонарики, тумбочки…
Рядом с ними — Лютов, который относится
к революционерам, точно
к приказчикам своим. Вспомнился и Кутузов, посвятивший себя работе разрушения этой
жизни, но Клим Самгин мысленно отмахнулся от него.
Но все казалось ненужным, а
жизнь вставала пред ним, точно лес, в котором он должен был найти свою тропу
к свободе от противоречий, от разлада с самим собою.
По вечерам, не часто, Самгин шел
к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но становилась все более интересной своей осведомленностью о
жизни различных кружков, о росте «освободительного», — говорила она, — движения.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской
жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия
к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел
к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел людей,
жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
Жизнь вовсе не ошалелая тройка Гоголя, а — старая лошадь-тяжеловоз; покачивая головою, она медленно плетется по избитой дороге
к неизвестному, и прав тот, кто сказал, что все — разумно.
— Башка болит. Кажется — остригусь. Я сидела в сырой камере и совершенно не приспособлена
к неподвижной
жизни.
— Объясните мне, серьезный человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще — не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая
жизнь полетела
к черту. Почему?
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла
к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука
жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
У них есть свой, издревле налаженный распорядок
жизни; их предрассудки — это старые истины, живучесть которых оправдана условиями быта, непосредственной близостью
к темной деревне.
Но, уезжая, он принимал от Любаши книжки, брошюрки и словесные поручения
к сельским учителям и земским статистикам, одиноко затерянным в селах, среди темных мужиков, в маленьких городах, среди стойких людей; брал, уверенный, что бумажками невозможно поджечь эту сыроватую
жизнь.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в
жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся
к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
— Милый Клим, — сказала она, прижимаясь
к нему. — Не находишь ли ты, что
жизнь становится очень странной?
Но тут он почувствовал, что это именно чужие мысли подвели его
к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду, показывать себя большим человеком — вполне естественное стремление и не будь его —
жизнь потеряла бы смысл.
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк. Выходя из вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а сидя в пролетке извозчика, думал с презрением: «Бык. Идиот. На что же ты годишься в борьбе против людей, которые, стремясь
к своим целям, способны жертвовать свободой,
жизнью?»
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня
жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься
к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
Ну, так я тебе скажу, что идеалисты циничнее, откровенней в своем стремлении
к удобствам
жизни.
— Заслуживает. А ты хочешь показать, что способен
к ревности? — небрежно спросила она. — Кумов — типичный зритель. И любит вспоминать о Спинозе, который наслаждался, изучая
жизнь пауков. В нем, наконец, есть кое-что общее с тобою… каким ты был…
— Да, это — закон: когда
жизнь становится особенно трагической — литература отходит
к идеализму, являются романтики, как было в конце восемнадцатого века…
Присмотрелся дьявол
к нашей
жизни,
Ужаснулся и — завыл со страха:
— Господи! Что ж это я наделал?
Одолел тебя я, — видишь, боже?
Сокрушил я все твои законы,
Друг ты мой и брат мой неудачный,
Авель ты…
— Я — понимаю: все ищут ключей
к тайнам
жизни, выдавая эти поиски за серьезное дело. Но — ключей не находят и пускают в дело идеалистические фомки, отмычки и всякий другой воровской инструмент.
— Неверно, милостивый государь, культура действительно погибает, но — не от механизации
жизни, как вы изволили сказать, не от техники, культурное значение которой, видимо, не ясно вам, — погибает она от идиотической психологии буржуазии, от жадности мещан, торгашей, убивающих любовь
к труду.
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти
к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей
жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти
к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
Но человек сделал это на свою погибель, он — враг свободной игры мировых сил, схематизатор; его ненавистью
к свободе созданы религии, философии, науки, государства и вся мерзость
жизни.
—
К народу нужно идти не от Маркса, а от Фихте. Материализм — вне народной стихии. Материализм — усталость души. Творческий дух
жизни воплощен в идеализме.
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие
к ним как выражение революционной вражды
к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению
к людям, особенно
к тем, которые метят на роли вождей, «учителей
жизни», «объясняющих господ».
— «
Жизнь для лжи-зни нам дана», — заметь, что этот каламбуришко достигается приставкой
к слову
жизнь буквы «люди». Штучка?
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие
к спокойной
жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички и старушки.
В конце концов Самгин все чаще приближался
к выводу, еще недавно органически враждебному для него:
жизнь так искажена, что наиболее просты и понятны в ней люди, решившие изменить все ее основы, разрушить все скрепы.
— Пускай о деле говорит.
Жизнь — известна.
К чему это — жалости его?