Неточные совпадения
— А
дед у нас — вовсе с ума сходит, так жаден стал — глядеть тошно! Да еще у него недавно сторублевую из псалтиря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его. Что
было — и-и!
Все в комнате
было на своем месте, только угол матери печально пустовал, да на стене, над постелью
деда, висел лист бумаги с крупною надписью печатными буквами...
Если у меня
были деньги, я покупал сластей, мы
пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда к нам приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда
дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с черными досками и, выскочив из могилы, стал толкать туда песок и ногами, и лопатой. Трубка его дымилась, точно кадило.
Дед и бабушка тоже молча помогали ему. Не
было ни попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадется. Бабушка, в синей кофте, в черной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро — за нею трудно
поспеть.
Однажды
дед пришел из города мокрый весь —
была осень, и шли дожди — встряхнулся у порога, как воробей, и торжественно сказал...
Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на красивом языке бабушки и
деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как «ужасно смешно», «до смерти хочу
есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может
быть ужасным, веселое — не страшно и все люди
едят вплоть до дня смерти.
В церкви я не молился, —
было неловко пред богом бабушки повторять сердитые
дедовы молитвы и плачевные псалмы; я
был уверен, что бабушкину богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, — значит, бог знает их на память, как и все грамотные люди.
Обе женщины поклонялись сердитому богу моего
деда, — богу, который требовал, чтобы к нему приступали со страхом; имя его постоянно
было на устах женщин, — даже ругаясь, они грозили друг другу...
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле
было шумно, просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе. И я решил, что не вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке в Кунавино, — я не сдержал слова,
было стыдно видеть ее, а
дед стал бы злорадствовать надо мной.
Дед и бабушка снова переехали в город. Я пришел к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце
было тяжело, — за что меня сочли вором?
Было не больно, но нестерпимо обидно, и особенно обижал ехидный смех
деда, — он подпрыгивал на стуле, хлопая себя ладонями по коленям, и каркал сквозь смех...
Я вошел в комнату, взглянул на
деда и едва удержался от смеха — он действительно
был доволен, как ребенок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками в рыжей шерсти по столу.
«Стрельцы», «Юрий Милославский», «Таинственный монах», «Япанча, татарский наездник» и подобные книги нравились мне больше — от них что-то оставалось; но еще более меня увлекали жития святых — здесь
было что-то серьезное, чему верилось и что порою глубоко волновало. Все великомученики почему-то напоминали мне Хорошее Дело, великомученицы — бабушку, а преподобные —
деда, в его хорошие часы.
Мне негде
было взять денег — жалованье мое платили
деду, я терялся, не зная — как
быть? А лавочник, в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал...
Старик Гранде ярко напомнил мне
деда,
было обидно, что книжка так мала, и удивляло, как много в ней правды.
Боялись ее, может
быть, потому, что она
была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее
были жалованы
дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может
быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Эта история, в которой я, по вдохновению, изменял характеры людей, перемещал события,
была для меня миром, где я
был свободен, подобно
дедову богу, — он тоже играет всем, как хочет.
—
Быть того не может! На нее
деды, прадеды молились…
Он казался мне бессмертным, — трудно
было представить, что он может постареть, измениться. Ему нравилось рассказывать истории о купцах, о разбойниках, о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми людьми; я уже много слышал таких историй от
деда, и
дед рассказывал лучше начетчика. Но смысл рассказов
был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и бога. Петр Васильев людей не жалел, а о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
Я
был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев.
Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
В нем
было что-то очень близкое кочегару, но в то же время он напоминал мне
деда, начетчика Петра Васильева, повара Смурого, и, напоминая всех людей, цепко укрепившихся в моей памяти, он оставлял в ней свой глубокий узор, въедался в нее, точно окись в медь колокола.
Неточные совпадения
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство
дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».
А жизнь
была нелегкая. // Лет двадцать строгой каторги, // Лет двадцать поселения. // Я денег прикопил, // По манифесту царскому // Попал опять на родину, // Пристроил эту горенку // И здесь давно живу. // Покуда
были денежки, // Любили
деда, холили, // Теперь в глаза плюют! // Эх вы, Аники-воины! // Со стариками, с бабами // Вам только воевать…
Заснул старик на солнышке, // Скормил свиньям Демидушку // Придурковатый
дед!.. // Я клубышком каталася, // Я червышком свивалася, // Звала, будила Демушку — // Да поздно
было звать!..
Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое
было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у
деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]