Неточные совпадения
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего
деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру
было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
Тетка покойного
деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев
будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки
были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан
был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
С теткой покойного
деда, которая сама
была на этой свадьбе, случилась забавная история:
была она одета тогда в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала собрание.
Смейтесь; однако ж не до смеха
было нашим
дедам.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад
был случаю сжечь меня, чтобы свободнее
было волочиться за дивчатами, чтобы некому
было видеть, как дурачится седой
дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
Покойный
дед, надобно вам сказать,
был не из простых в свое время козаков.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один
был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
На другой день еще петух не кричал в четвертый раз,
дед уже
был в Конотопе.
Пошли калякать, калякать так, что
дед совсем уже
было позабыл про путь свой.
Только шинкарь не так-то
был щедр на слова; и если бы
дед не полез в карман за пятью злотыми, то простоял бы перед ним даром.
Дед, однако ж, ступил смело и, скорее, чем бы иной успел достать рожок понюхать табаку,
был уже на другом берегу.
«Уже, добродейство,
будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно сказать, того… (
дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня
есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую
дед почел за старшую над всеми потому, что личина у ней
была чуть ли не красивее всех. — Шапку отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам
буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри
есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У
деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
Глядь — в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой раз
быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» — так, что стол дрожал и карты прыгали по столу.
Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик;
дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
К счастью еще, что у ведьмы
была плохая масть; у
деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что
дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот
дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
— Нет, этого мало! — закричал
дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже
было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
Дед держаться: не тут-то
было.
Там нагляделся
дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может
быть, не достало бы.
Об возне своей с чертями
дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то
дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как
было.
Мы сейчас
будем плыть мимо крестов — это кладбище! тут гниют его нечистые
деды.
Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде
был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы
деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах
был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и
ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!
Но
деду более всего любо
было то, что чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать — только уши развешивай! А
деду это все равно что голодному галушки. Иной раз, бывало, случится встреча с старыми знакомыми, —
деда всякий уже знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то
было… ну, и разольются! вспомянут бог знает когдашнее.
Я
был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел
дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не
было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «
Быть завтра большому ветру!» — подумал
дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
— Вишь! — стал
дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал
дед. — Я ставлю бог знает что, если не клад! — и уже поплевал
было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может
быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!
На другой день, чуть только стало смеркаться в поле,
дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку,
выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду.
Тут
дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку и готовился
было поднести к носу, как вдруг над головою его «чихи!» — чихнуло что-то так, что покачнулись деревья и
деду забрызгало все лицо.
— Черт с тобою! — сказал
дед, бросив котел. — На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился
было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все
было по-прежнему. — Это только пугает нечистая сила!
«Куда это зашел
дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет
деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все
были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Глядь —
дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова
деда вся
была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.
— Вишь, чертова баба! — сказал
дед, утирая голову полою, — как опарила! как будто свинью перед Рождеством! Ну, хлопцы,
будет вам теперь на бублики!
Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! — сказал
дед и открыл котел.
Что ж бы, вы думали, такое там
было? ну, по малой мере, подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое. Плюнул
дед, кинул котел и руки после того вымыл.
Неточные совпадения
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство
дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».
А жизнь
была нелегкая. // Лет двадцать строгой каторги, // Лет двадцать поселения. // Я денег прикопил, // По манифесту царскому // Попал опять на родину, // Пристроил эту горенку // И здесь давно живу. // Покуда
были денежки, // Любили
деда, холили, // Теперь в глаза плюют! // Эх вы, Аники-воины! // Со стариками, с бабами // Вам только воевать…
Заснул старик на солнышке, // Скормил свиньям Демидушку // Придурковатый
дед!.. // Я клубышком каталася, // Я червышком свивалася, // Звала, будила Демушку — // Да поздно
было звать!..
Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое
было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у
деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]