Неточные совпадения
— Увалень! Работай
вот за
тебя…
— Как она — сразу, а?
Вот тебе и ведьма… Не могу уснуть…
— Что, взял?
Вот буду так валяться, покуда хозяева не увидят, а тогда пожалуюсь на
тебя,
тебя и прогонят!
— А
вот я — хромаю.
Ты с этого двора? Долго в больнице лежал? А я лежала там до-олго!
Вот оно как! Жить надо — друг о дружке, а бог — обо всех! А рада я, что
ты опять со мной…
—
Ты сам ничего не знаешь, — заговорила она торопливо, со слезами в голосе, и милые глаза ее красиво разгорелись. — Лавочница — распутная, а я — такая, что ли? Я еще маленькая, меня нельзя трогать и щипать, и все…
ты бы
вот прочитал роман «Камчадалка», часть вторая, да и говорил бы!
—
Вот, Вася, гляди:
ты работаешь, а она в четырех комнатах отелиться не может. Дворянка с Гребешка, умишка ни вершка…
— Видишь, чертушка, какой шум из-за
тебя?
Вот я отправлю
тебя к дедушке, и будешь снова тряпичником!
—
Вот тебе циркуль! Смеряй все линии, нанеси концы их на бумагу точками, потом проведи по линейке карандашом от точки до точки. Сначала вдоль — это будут горизонтальные, потом поперек — это вертикальные. Валяй!
—
Вот видишь, сумел же! Этак, пожалуй, мы с
тобой дойдем до дела скоро…
—
Ты думаешь — легко мне? Родила детей, нянчила, на ноги ставила — для чего?
Вот — живу кухаркой у них, сладко это мне? Привел сын чужую бабу и променял на нее свою кровь — хорошо это? Ну?
— Не пришла бы я сюда, кабы не
ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за
тебя шесть рублей в год давать,
вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый?
Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить
тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж
ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
—
Ты бы
вот этак-то кухню украсил…
— Да.
Вот тебе — разум, иди и живи! А разума скупо дано и не ровно. Коли бы все были одинаково разумны, а то — нет… Один понимает, другой не понимает, и есть такие, что вовсе уж не хотят понять, на!
— Видал, как бабов забижают! То-то
вот! И сырое полено долго поджигать — загорится! Не люблю я этого, братаня, не уважаю. И родись я бабой — утопился бы в черном омуте,
вот тебе Христос святой порукой!.. И так воли нет никому, а тут еще — зажигают! Скопцы-то, я те скажу, не дурак народ. Про скопцов — слыхал? Умный народ, очень правильно догадался: напрочь все мелкие вещи, да и служи богу, чисто…
—
Вот как твою книгу, дурень! — сказал он угрюмо. — Я ж
тебя учу, как собаку, а
ты все хочешь дичь жрать, а?
— А женщина целый день стирает белье или полы моет по четвертаку в день,
вот и пойми! А ведь нехорошо это! И птиц держать в клетках нехорошо. Брось-ка
ты это, Олеша!
— Настойчив
ты, черт
тебя возьми! Ничего, это хорошо. Однако — книжки брось! С Нового года я выпишу хорошую газету,
вот тогда и читай…
— Это — скучная книга,
вот, подожди, я
тебе принесу другую, интереснее…
—
Вот как,
ты любишь читать, да? Какие же книги
ты читал?
— Да-а,
вот как? — сказала она, вставая. — Это — недурно, это, пожалуй верно… Ну, что ж? Я стану давать
тебе книги, но сейчас у меня нет… А впрочем, возьми
вот это…
—
Вот как?
Ты это понимаешь? Тогда я желаю
тебе — не забывай об этом!
— Измазалась я вся, а — в гости одета! Ударил он
тебя?.. Ишь ведь дурак какой!
Вот она, водочка-то. Не пей, паренек, никогда не пей…
— Я и тверезых не боюсь, они у меня —
вот где! — Она показала туго сжатый, красный кулак. — У меня муженек, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится — стяну штаны с него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился — жена
тебе забава, а не водка! Да. Вспорю до устали, так он после этого как воск у меня…
— Какова чушь! Живет на земле
вот такой арестант, жрет, пьет, шляется, а — к чему? Ну, скажи, зачем
ты живешь?
— Это
тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а
вот деревни — другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее звали?
— Чего
ты, браток, добиваешься, не могу я понять? — справлялся он, разглядывая меня невидимыми из-под бровей глазами. — Ну, земля, ну, действительно, что обошел я ее много, а еще что? Ч-чудак! Я те,
вот лучше послушай, расскажу, что однова со мной было.
А он ей говорит: я
тебе, барыня, не могу отвечать, я — женатый, а
вот припас я для
тебя двух приятелев, так они — один вдов, другой холостой.
—
Вот все женятся, а
ты, Яков, почему не женишься?
— А
вот мы с
тобой в жаре живем, в работе, а они — в прохладе. И делов у них никаких нет, только пьют да гуляют, — утешная жизнь!
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может, человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с богом одним? Так-то
вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала
тебя…
—
Ты вот рассуждаешь, а рассуждать
тебе — рано, в твои-то годы не умом живут, а глазами! Стало быть, гляди, помни да помалкивай. Разум — для дела, а для души — вера! Что книги читаешь — это хорошо, а во всем надо знать меру: некоторые зачитываются и до безумства и до безбожия…
— Читай, малый, читай, годится! Умишко у
тебя будто есть; жаль — старших не уважаешь, со всеми зуб за зуб,
ты думаешь — это озорство куда
тебя приведет? Это, малый, приведет
тебя не куда иначе, как в арестантские роты. Книги — читай, однако помни — книга книгой, а своим мозгом двигай! Вон у хлыстов был наставник Данило, так он дошел до мысли, что-де ни старые, ни новые книги не нужны, собрал их в куль да — в воду! Да… Это, конечно, тоже — глупость!
Вот и Алексаша, песья голова, мутит…
— Что дорого
тебе, человек? Только бог един дорог; встань же пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит господь:
ты — один, он — один! Так приблизишься господу, это — един путь до него!
Вот в чем спасение указано — отца-мать брось, указано, все брось и даже око, соблазняющее
тебя, — вырви! Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
—
Вот и
ты, хлопотун наземный, тоже сеешь хламные слова, а — что толку? Ну — трегубая аллилуйя, ну — сугубая…
—
Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит,
ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а
ты вот подвел избыточно белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой на висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь
ты над работой, Капендюхин.
— Дернуло
тебя, оглобля! Побил бы казак-то, а теперь
вот мы будем битыми ходить…
— Эх, Женя, напоказ живешь! Начистил душу, как самовар перед праздником, и хвастаешься —
вот светло блестит! А душа у
тебя — медная, и очень скучно с
тобой…
— Хорошо в
тебе то, что
ты всем людям родня, —
вот что хорошо! И не то что бить
тебя, а и обругать — трудно, когда и есть за что!
— Та-ак, — насмешливо сказал приказчик, подходя ко мне. — Эх
ты, работник, черт бы
тебя побрал!
Вот хвачу
тебя по безумной твоей башке…
—
Вот что, Пешко́в, иди-ка
ты опять ко мне! — предложил он.
Вот я и прилажу
тебя на ярмарку; будешь
ты у меня вроде десятника, принимать всякий материал, смотреть, чтоб все было вовремя на месте и чтоб рабочие не воровали, — идет?
—
Вот что, паренек,
ты не надувайся, это ни к чему — понял?
— Я — как девушка, — буду бабушкой, тогда про себя и скажу,
ты погоди покуда! А то — умом поищи, где я спрятан, — поищи-ка
вот!
—
Ты гляди, Максимыч, — со стариком надо жить осторожно, он
тебя в один час вокруг пальца обернет! Этакие
вот старички едучие — избави боже до чего вредны!
—
Вот — пожалуйте! Честно, неизвестно… Эх
ты, голова!
—
Вот что, душа моя, горький сухостой,
ты чего это с Миллионной больно плотно приятельствуешь? Гляди, не получи себе вреда…
— А что
тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала. Я кричу ей: «Не можешь
ты родную мать свою бросить, что
ты?» А она: «Удавлюсь», говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо… Хорошо… А как же я? А я —
вот так… К чему мне прижаться?.. А — к прохожему…
—
Вот тебе бы, Марья Евдокимовна, побаловать с Клещовым-то, помотала бы
ты его маленько, а? Чего
тебе стоит?