Неточные совпадения
Сметливость и «
себе на уме» были не последними его достоинствами, которые прикрывались
у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест.
У меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о
себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг
у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому
себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо
себе воображал, что
у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь сидел там с тем, с другим, с той, другой…
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что
у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с
себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Переход от качки и холода к покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не писал, позволял
себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось
у меня в голове, как
у пьяного неясные лица его собеседников.
Некоторые из негров бранились между
собой — и это вы знаете: попробуйте остановиться в Москве или Петербурге, где продают сайки и калачи, и поторгуйте
у одного: как все это закричит и завоюет!
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было
у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про
себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь,
у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Только свинья так же неопрятна, как и
у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею
себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
После этого сравнения, мелькнувшего
у меня в голове, как ни резво бегали мыши, как ни настойчиво заглядывала тень в окно, я не дал
себе труда дознаваться, какие мыши были в Африке и кто заглядывал в окно, а крепко-накрепко заснул.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома.
У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один
себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили, что жена
у него нехороша
собой, с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой спросил нас Вандик.
Представьте
себе мелочную лавку где-нибудь
у нас в уездном городе: точь-в-точь как в Анжере.
Надо знать, что незадолго пред тем голландцы выхлопотали
себе у другого султана, соперника первого, торговое поселение в тех же местах, именно в проливе Рио.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие.
У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят на прилавках, сложа ноги под
себя.
Представьте
себе, что какая-нибудь башня,
у подножия которой вы живете, грозит рухнуть; положим даже, вы знаете, в которую сторону она упадет, вы, конечно, уйдете за версту; а здесь, на корабле!..
У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не говорил об этом и некогда было: надо было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летал всюду, где ветер оставлял по
себе какой-нибудь разрушительный след.
А теперь они еще пока боятся и подумать выглянуть на свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно сами накрыли
себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением
у их берегов! Четыре большие судна, огромные пушки, множество людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй
у них шпионы, как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши берет
себе, нужды нет, что Япония, по словам властей, страна бедная и торговать будто бы ей нечем.
Ни одна фигура не смотрит на нас, не следит с жадным любопытством за нами, а ведь этого ничего не было
у них сорок лет, и почти никто из них не видал других людей, кроме подобных
себе.
Японцы приезжали от губернатора сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков,
у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить
собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили.
Я видел наконец японских дам: те же юбки, как и
у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и
у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши
собой! Говорят, они нескромно ведут
себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело и смеются; а те из них, которые получше
собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как
у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это за деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около
себя, ища картуза, и видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под
собой, а иногда и вовсе не находит.
Вообразите
себе большой сундук,
у которого вынут один бок, — это наше ложе для двоих.
Англичане хорошим чаем, да просто чаем (
у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает
себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту, как почти все, что англичане едят и пьют.
Между прочим, я встретил целый ряд носильщиков: каждый нес по два больших ящика с чаем. Я следил за ними. Они шли от реки: там с лодок брали ящики и несли в купеческие домы, оставляя за
собой дорожку чая, как
у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти упаковываются окончательно, герметически, и идут на американские клипперы или английские суда.
На последнее полномочные сказали, что дадут знать о салюте за день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют
себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох
у них! Все остальное будет по-прежнему, то есть суда расцветятся флагами, люди станут по реям и — так далее.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом. Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять
у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли друг друга; горы выходили из
себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
Сзади всех подставок поставлена была особо еще одна подставка перед каждым гостем, и на ней лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к
себе и протянул было руку, но второй полномочный заметил мое движение. «Эту рыбу почти всегда подают
у нас на обедах, — заметил он, — но ее никогда не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и было, да и то не едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!
Лишь только завидит кого-нибудь равного
себе, сейчас колени
у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что
у него есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Впрочем, этого ожидать скоро нельзя по другим обстоятельствам: во всяком другом месте жители, по лености и невежеству, охотно отдают
себя в опеку европейцам, и те скоро делаются хозяевами
у них.
Если вопрос противной стороны заключал в
себе кроме сказанного еще другой, скрытый смысл,
у Кавадзи невольно появлялась легкая улыбка.
«Вон, например,
у вас заметен недостаток в первых домашних потребностях: окна заклеены бумагой, — говорил адмирал, глядя вокруг
себя, — от этого в комнатах и темно, и холодно; вам привезут стекла, научат, как это делать.
Они охотнее и больше пили, нежели в первый раз, выучились
у нас провозглашать здоровье и беспрестанно подливали вино и нам, и
себе.
Кажется, они говорят это по наущению японцев; а может быть, услышав от американцев, что с японцами могут возникнуть
у них и
у европейцев несогласия, ликейцы, чтоб не восстановить против
себя ни тех ни других, заранее отрекаются от японцев.
— Нет, нет!
у нас производится всего этого только для самих
себя, — с живостью отвечал он, — и то рис едим мы, старшие, а низший класс питается бобами и другими овощами.
Все заранее обольщают
себя мечтами, кто — увидеть природу, еще роскошнее виденной, кто — новых жителей, новые нравы, кто льстится встретиться с крокодилом, кто с креолкой, иной рассчитывает на сигары; тот хочет заказать белье из травяного холста;
у всех различные желания.
У одного переулка наш вожатый остановился, дав догнать
себя, и пошел между двумя заборами, из-за которых выглядывали жарившиеся на солнце бананы.
— «Нет ли
у вас?» — «Нет, я не держу, потому что здесь всякий сам запасает
себе».
Тагалы нехороши
собой: лица большею частью плоские, овальные, нос довольно широкий, глаза небольшие, цвет кожи не чисто смуглый. Они стригутся по-европейски, одеваются в бумажные панталоны, сверху выпущена бумажная же рубашка;
у франтов кисейная с вышитою на европейский фасон манишкой. В шляпах большое разнообразие: много соломенных, но еще больше европейских, шелковых, особенно серых. Метисы ходят в таком же или уже совершенно в европейском платье.
«Этот спорт, — заметил мне барон Крюднер, которому я все это говорил, — служит только маской скудоумия или по крайней мере неспособности употребить
себя как-нибудь лучше…» Может быть, это правда; но зато как англичане здоровы от этих упражнений спорта, который входит
у них в систему воспитания юношества!
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между
собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить
у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
Индиец купит
себе рису; банан
у него есть, сладкий картофель или таро тоже — и обед готов.
Но
у нас она дает пир, как бедняк, отдающий все до копейки на пышный праздник, который в кои-то веки собрался дать: после он обречет
себя на долгую будничную жизнь, на лишения.
У него сознание это происходит не из свободного стремления содействовать общему благу и проистекающего от того чувства любви и благодарности к той власти, которая несет на
себе заботы об этом благе.
По временам мы видим берег, вдоль которого идем к северу, потом опять туман скроет его. По ночам иногда слышится визг: кто говорит — сивучата пищат, кто — тюлени. Похоже на последнее, если только тюлени могут пищать, похоже потому, что днем иногда они целыми стаями играют
у фрегата, выставляя свои головы, гоняясь точно взапуски между
собою. Во всяком случае, это водяные, как и сигнальщик Феодоров полагает.
Холодно, скучно, как осенью, когда
у нас, на севере, все сжимается, когда и человек уходит в
себя, надолго отказываясь от восприимчивости внешних впечатлений, и делается грустен поневоле.
«Где же страшный, почти неодолимый путь?» — спрашиваете вы
себя, проехавши тысячу двести верст: везде станции, лошади, в некоторых пунктах, как, например, на реке Мае, найдете свежее мясо, дичь, а молоко и овощи, то есть капусту, морковь и т. п., везде;
у агентов Американской компании чай и сахар.
Если хотите сделать ее настоящей поварней, то привезите с
собой повара, да кстати уж и провизии, а иногда и дров, где лесу нет; не забудьте взять и огня: попросить не
у кого, соседей нет кругом; прямо на тысячу или больше верст пустыня, направо другая, налево третья и т. д.
И они позвали его к
себе. «Мы
у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели
у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь
у нас», — говорили они.