Неточные совпадения
Зевота за
делом, за книгой, зевота в спектакле,
и та же зевота в шумном собрании
и в приятельской беседе!
Говорить ли о теории ветров, о направлении
и курсах корабля, о широтах
и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это
дно было наруже; этот остров произошел от огня, а
тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда,
и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что
и как?
Все, что я говорю, очень важно; путешественнику стыдно заниматься будничным
делом: он должен посвящать себя преимущественно
тому, чего уж нет давно, или
тому, что, может быть, было, а может быть,
и нет.
Два времени года,
и то это так говорится, а в самом
деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона,
и то это положено по календарю, а в самом-то
деле их семь или восемь.
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш,
и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу,
то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним
и носы, потом кончится
дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом
деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он
и капитану,
и старшему офицеру,
и вахтенному
и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца.
И пошел мерять
и высчитывать узлы.
В самом
деле,
то от одной,
то от другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу
и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный
и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом
деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так
и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи —
и не перечтешь, сколько наделает вреда себе
и другим.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство,
и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом —
и отверстие «засасывается» холстом
и не пропускает воду, а между
тем десятки рук изготовляют новые доски,
и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко
дну: люди бросаются в шлюпку
и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Трюм постоянно наполнялся водой,
и если б мы остались тут,
то, вероятно, к концу
дня увидели бы, как оно погрузится на
дно.
«Вам что за
дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас
и меня,
то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
Эдак, пожалуй, можно спросить, зачем я на
днях уехал из Лондона, а несколько лет
тому назад из Москвы, зачем через две недели уеду из Портсмута
и т. д.?
Через
день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань
и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно
и назначенный для временного помещения команд. Там поселились
и мы,
то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут
и вот теперь воротился сюда.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа
и столицы, но я ждал не
того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный
день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать
и «осматривать», а жить
и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да
и то ненадолго.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра
и других, на сто, двести
и более человек,
то есть на весь мир, в обыкновенные
дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
На фрегате работы приходят к окончанию:
того и гляди, назначат
день.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то законом для
той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого
дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов
и т. п.
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки
и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для
того ящик, обитый мехом,
и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету
и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух
и нем целый
день.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После
того, покойный сознанием, что он прожил
день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк
и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать
и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу
и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник
и ложится спать. Вся машина засыпает.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на
той неделе
и там покончит
дело.
До вечера: как не до вечера! Только на третий
день после
того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах
и ложился попеременно на
тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу,
и только теперь смолкает.
По словам консула, здесь никогда более трех
дней дурной погоды не бывает,
и то немного вспрыснет дождь, прогремит гром —
и снова солнце заиграет над островом.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом
деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию:
та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты…
и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди
и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в
том числе
и наш.
Каждый
день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море —
и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок
дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые
и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «
И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом
деле?»
И мы живо заговорили с ним, а до
тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Если прибегнешь за справками к путешественникам, найдешь у каждого
ту же разноголосицу показаний,
и все они верны, каждое своему моменту, именно моменту, потому что здесь все изменяется не по
дням, а по часам.
В эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о
том, что ожидает колонию,
то есть останется ли она только колониею европейцев, как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен,
и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные дети одного отца, наравне с белыми, будут
разделять завещанное
и им наследие свободы, религии, цивилизации?
Сильные
и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией
и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее
и посмирнее, теснимые первыми изнутри
и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств
и оружия
и идут в услужение к европейцам,
разделяя их образ жизни, пищу, обычаи
и даже религию, несмотря на
то, что в 1834 г. они освобождены от рабства
и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства
и промысл.
Может быть, к этому присоединились
и другие причины, но
дело в
том, что племя было вытеснено хотя
и без кровопролития, но не без сопротивления.
Негры племени финго, помогавшие англичанам, принуждены были есть свои щиты из буйволовой кожи, а готтентоты по нескольку
дней довольствовались
тем, что крепко перетягивали себе живот
и этим заглушали голод.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат было только три,
и в каждой по одной постели,
то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь
и четверо. На другой
день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две
и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая
дева,
и еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх
того, у старшей была синева около глаз, а у второй на носу
и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Внизу зияют пропасти, уже не с зелеными оврагами
и чуть-чуть журчащими ручьями, а продолжение
тех же гор, с грудами отторженных серых камней
и с мутно-желтыми стремительными потоками или мертвым
и грязным болотом на
дне.
Все это может быть; но
дело в
том, что нас принимали
и угощали ма
и вторая девица.
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили, что
день чересчур жарок
и дальше ехать кругом всей горы нет возможности. Что с ними делать: браниться? — не поможет. Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не поедешь. Мы велели
той же дорогой ехать домой.
Я перепугался: бал
и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал
и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате
и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать,
и дня через два, с
тем же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько
дней перед
тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет
и показал его сначала Сейоло: он посмотрел
и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет
и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его
и стал пристально рассматривать.
На другой
день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы
и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени,
и те обросли густою зеленью.
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева, еще зеленые,
и тотчас пить,
то сок прохладен; но когда орех полежит несколько
дней, молоко согревается
и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших простых орехов. Мы делали из ядра молоко, как из миндаля: оно жирно
и приторно; так пить нельзя; с чаем
и кофе хорошо, как замена сливок.
Вскоре после
того один из матросов, на
том же судне, был ужален, вероятно одним из них, в ногу, которая сильно распухла, но опухоль прошла,
и дело тем кончилось.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались
день,
то не знали бы, что делать от скуки
и жара. Нет, Индия не по нас!
И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих
дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть
и пить, как едят
и пьют англичане.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге,
и то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует,
то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое
дело: помните уговор — что писать!
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать
днем не было возможности. Утомишься от жара
и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа,
и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг
и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы
то на правый,
то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Решились не допустить мачту упасть
и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на
то, что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив ее. На другой
день стали вытягивать самые ванты. К счастию, погода стихла
и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер не застал врасплох.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в
тех местах. Небо
и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять
дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем
и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим
и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Но
дело в
том, что эту провизию иногда есть нельзя: продавцы употребляют во зло доверенность покупателей; а поверить их нельзя: не станешь вскрывать каждый наглухо закупоренный
и залитый свинцом ящик.
На другой
день, а может быть
и дня через два после посещения переводчиков, приехали три или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами
и пиками — все атрибуты военных лодок, хотя на лодках были
те же голые гребцы
и ни одного солдата.
«Хи, хи, хи!» — повторял
тот и, обратившись к нам, перевел, что письмо будет доставлено верно
и в
тот же
день.
Дня через три приехали опять гокейнсы,
то есть один Баба
и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала
и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием
и хорошо понял»
и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо
и ответ надеется получить скоро.