Неточные совпадения
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а
тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Все, что я
говорю, очень важно; путешественнику стыдно заниматься будничным делом: он должен посвящать себя преимущественно
тому, чего уж нет давно, или
тому, что, может быть, было, а может быть, и нет.
«Да вон, кажется…» —
говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно
говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Поэтому самому наблюдательному и зоркому путешественнику позволительно только прибавить какую-нибудь мелкую, ускользнувшую от общего изучения черту; прочим же, в
том числе и мне, может быть позволено только разве
говорить о своих впечатлениях.
Напротив
того, про «неистинного» друга
говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы не знаем, каков он на деле».
Про природу Англии я ничего не
говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до
того, что все растет и живет по программе.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не
то показываешь, —
говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал
той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не
то, сволочь,
говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что скажешь, Прохор?» —
говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не
говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
А барин, стало быть, живет в себя, «в свое брюхо», как
говорят в
той стороне?
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! —
говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в
ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
«Стыдитесь!» — «Я и
то стыжусь, да что ж мне делать?» —
говорил я, унимая подушки и руками, и ногами.
Рассчитывали на дующие около
того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! —
говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Я ждал, не будет ли бури,
тех стремительных ветров, которые наводят ужас на стоящие на рейде суда; но жители капштатские
говорят, что этого не бывает.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с
тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в
том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
О пирожном я не
говорю: оно
то же, что и в Англии,
то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до
тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Говоря о голландцах, остается упомянуть об отдельной, независимой колонии голландских так называемых буров (boer — крестьянин),
то есть
тех же фермеров, которую они основали в 1835 году, выселившись огромной толпой за черту границы.
После этого краткого очерка двух войн нужно ли
говорить о третьей, которая кончилась в эпоху прибытия на мыс фрегата «Паллада»,
то есть в начале 1853 года?
Он был африканец,
то есть родился в Африке от голландских родителей,
говорил по-голландски и по-английски и не затруднялся ответом.
Не сживаюсь я с этими противоположностями: все мне кажется, что теперь весна, а здесь готовятся к зиме,
то есть к дождям и ветрам,
говорят, что фрукты отошли, кроме винограда, все.
А они подали три-четыре бутылки и четыре стакана: «Вот это фронтиньяк, это ривезальт», —
говорили они, наливая
то того,
то другого вина, и я нашел в одном сходство с chambertin: вино было точно из бургундских лоз.
Из хозяев никто не
говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла»,
то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Между
тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике;
говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
Недалеко от Устера мы объехали кругом холма, который где-нибудь в саду мог представлять большую гору: это — куча каменьев, поросших кустарниками, в которых,
говорят, много змей, оттого она и называется Шлянгенхель,
то есть Змеиная горка.
Тип француза не исчез в нем: черты, оклад лица ясно
говорили о его происхождении, но в походке, в движениях уж поселилась не
то что флегма, а какая-то принужденность.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на
том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские
говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Он вам будет гораздо благодарнее за это, нежели за
то», —
говорил хозяин, отдирая мне часть дощечки.
Нам хотелось
поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед
тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
«Свежеет!» —
говорил то тот,
то другой офицер, сходя сверху.
Что это такое? как я ни был приготовлен найти что-нибудь оригинальное, как много ни слышал о
том, что Вампоа богат, что он живет хорошо, но
то, что мы увидели, далеко превзошло ожидание. Он тотчас повел нас показать сад, которым окружена дача. Про китайские сады
говорят много хорошего и дурного.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге, и
то единственно по обещанию
говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже
говорить как следует,
то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что писать!
Мы вошли в одну из комнат, в которой мебель, посуда — все подтвердило
то, что
говорят о роскоши образа жизни офицеров.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы
то на правый,
то на левый галс ложитесь!» —
говорил он.
Кроме
того, что изменялись соображения в плане плавания, дело на ум не шло, почти не
говорили друг с другом.
Зачем же,
говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно смотреть на них, до
того, что и выйти из каюты не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да вот не можем добиться ответа. Чиновники
говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а
тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
Да я ли один скучаю? Вон Петр Александрович сокрушительно вздыхает, не зная, как он будет продовольствовать нас: дадут ли японцы провизии, будут ли возить свежую воду; а если и дадут,
то по каким ценам? и т. п. От презервов многие «воротят носы»,
говорит он.
Один только, кроме Нарабайоси 2-го, о котором я уже
говорил, обратил на себя мое внимание, еще один — и
тем он был заметнее.
Со вздохом перешли они потом к другим вопросам, например к
тому, в чьих шлюпках мы поедем, и опять начали усердно предлагать свои,
говоря, что они этим хотят выразить нам уважение.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о
том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», —
говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Не
говорю уже о чиновниках:
те и опрятно и со вкусом одеты; но взглянешь и на нищего, видишь наготу или разорванный халат, а пятен, грязи нет.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало,
те присутствовали тут же, стоя. Нечего и
говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
Губернатор
говорил, что «японскому глазу больно видеть чужие суда в других портах Японии, кроме Нагасаки; что ответа мы
тем не ускорим, когда пойдем сами», и т. п.
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «У вас опять тепло, —
говорил он утром, — а
то было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» —
говорит он обыкновенно, войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21˚ по Реом‹юру› тепла в тени.
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из
того, чтоб нам было покойнее! «Вы у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте, что пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
Сегодня суббота: по обыкновению, привезли провизию и помешали опять служить всенощную. Кроме зелени всякого рода, рыбы и гомаров привезли, между прочим, маленького живого оленя или лань, за неимением свиней;
говорят, что больше нет; остались поросята, но
те нужны для приплода.
Я видел наконец японских дам:
те же юбки, как и у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и у
тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой!
Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело и смеются; а
те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы
говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут
то, другое…
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд,
то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет.
Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.