Неточные совпадения
Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно в такой сезон, когда нет спектаклей и других публичных увеселений,
то есть осенью и зимой.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью.
То в поле чужих мужиков встретит да спросит,
то напишет кто-нибудь из города, а не
то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый
вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Вечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало,
то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Зима все продолжалась,
то есть облака плотно застилали горизонт, по
вечерам иногда бывало душно, но духота разрешалась проливным дождем — и опять легко и отрадно было дышать.
Долго станете вглядываться и кончите
тем, что, с наступлением
вечера, взгляд ваш будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
Он напоминал мне старые наши провинциальные нравы: одного из
тех гостей, которые заберутся с утра, сидят до позднего
вечера и от которого не знают, как освободиться.
Часов в десять
вечера жестоко поддало, вал хлынул и разлился по всем палубам, на которых и без
того много скопилось дождевой воды.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и
то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
А между
тем наступал опять
вечер с нитями огней по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в руках, подходили
то к одному,
то к другому с приглашением «Чай кушать».
Вечером в
тот день,
то есть когда японцы приняли письмо, они, по обещанию, приехали сказать, что «отдали письмо», в чем мы, впрочем, нисколько не сомневались.
Ходишь
вечером посидеть
то к
тому,
то к другому; улягутся наконец все, идти больше не к кому, идешь к себе и садишься вновь за работу.
Адмирал объявил им утром свой ответ и, узнав, что они
вечером приехали опять с пустяками, с объяснениями о
том, как сидеть, уже их не принял, а поручил разговаривать с ними нам.
Вечером другая комедия: стали бить зорю: вдруг
тот, кто играет на рожке, заиграл совсем другое.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы,
то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно
вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Накануне и в
тот день шел дождь, потом к
вечеру начала блистать молния.
Японцы уехали с обещанием
вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем,
то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Целый
вечер просидели мы все вместе дома, разговаривали о европейских новостях, о вчерашнем пожаре, о лагере осаждающих, о их неудачном покушении накануне сжечь город, об осажденных инсургентах, о правителе шанхайского округа, Таутае Самква, который был в немилости у двора и которому обещано прощение, если он овладеет городом. В
тот же
вечер мы слышали пушечные выстрелы, которые повторялись очень часто: это перестрелка императорских войск с инсургентами, безвредная для последних и бесполезная для первых.
Вечером мы собрались в клубе,
то есть в одной из самых больших комнат, где жило больше постояльцев, где светлее горела лампа, не дымил камин и куда приносили больше каменного угля, нежели в другие номера.
Живо убрали с палубы привезенные от губернатора конфекты и провизию и занялись распределением подарков с нашей стороны. В этот же
вечер с баниосами отправили только подарок первому губернатору, Овосаве Бунго-но: малахитовые столовые часы, с группой бронзовых фигур, да две хрустальные вазы. Кроме
того, послали ликеров, хересу и несколько голов сахару. У них рафинаду нет, а есть только сахарный песок.
Адмирал согласился прислать два вопроса на другой день, на бумаге, но с
тем, чтоб они к
вечеру же ответили на них. «Как же мы можем обещать это, — возразили они, — когда не знаем, в чем состоят вопросы?» Им сказано, что мы знаем вопросы и знаем, что можно отвечать. Они обещали сделать, что можно, и мы расстались большими друзьями.
Часов с шести
вечера вдруг заштилело, и мы вместо 11 и 12 узлов тащимся по 11/2 узла. Здесь мудреные места:
то буря, даже ураган,
то штиль. Почти все мореплаватели испытывали остановку на этом пути; а кто-то из наших от Баши до Манилы шел девять суток: это каких-нибудь четыреста пятьдесят миль. Нам остается миль триста. Мы думали было послезавтра прийти, а вот…
К
вечеру оживаешь, наслаждаешься, но и
то в декабре, январе и феврале: дальше, говорят, житья нет.
Мы вышли из Манилы 27-го февраля
вечером и поползли опять
теми же штилями вдоль Люсона, какими пришли туда.
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть, с чем это большая сковорода стоит на столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за столом. «Нет». — «Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, — сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я после узнал, что
те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
То там,
то сям раздавались выстрелы, и к
вечеру за ужином явилось лишнее и славное блюдо.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда
те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся
вечер и ночь. Мы пошли заглядывать в строения: в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца,
тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять. В другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.
Обычаи здесь патриархальные: гости пообедают, распростятся с хозяином и отправятся домой спать, и хозяин ляжет, а
вечером явятся опять и садятся за бостон до ужина. Общество одно. Служащие, купцы и жены
тех и других видятся ежедневно и… живут все в больших ладах.