Неточные совпадения
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на
улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается
с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Поток увлекал меня из
улицы в
улицу,
с площади на площадь.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно,
с гидом в руках, по стольку-то
улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос
улиц, памятников, да и то ненадолго.
Вы, Николай Аполлонович,
с своею инвалидною бородой были бы здесь невозможны: вам, как только бы вы вышли на
улицу, непременно подадут милостыню.
Я не успел познакомиться
с семейными домами и потому видал женщин в церквах, в магазинах, в ложах, в экипажах, в вагонах, на
улицах.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись
с вами на
улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие такие же, как у нас.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности,
с которой другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке,
с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит
с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к
улице, то к дому.
Опираясь на него, я вышел «на
улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами,
с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Пусть себе несут, коли есть охота!» Я ожидал, что они не поднимут меня, но они, как ребенка, вскинули меня
с паланкином вверх и помчали по
улицам.
По крайней мере со мной, а
с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности
улиц и зданий, на минуту, случайно, падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса
с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Улица напоминает любой наш уездный город в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так что ни одной живой души не видно нигде; только ребятишки безнаказанно,
с непокрытыми головами, бегают по
улице и звонким криком нарушают безмолвие.
Идучи по
улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький,
с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
По
улицам бегали черномазые, кудрявые мальчишки, толпились черные или коричневые женщины, малайцы в высоких соломенных шляпах, похожих на колокола, но
с более раздвинутыми или поднятыми несколько кверху полями.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей;
улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих
с этой горы на город и залив.
Город открылся нам весь оттуда, город чисто английский,
с немногими исключениями: высокие двухэтажные домы
с магазинами внизу;
улицы пересекаются под прямым углом.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись
с него, очутились в городе. Только что мы вошли в
улицу, кто-то сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не было.
Мы шли
улицей, идущей скатом, и беспрестанно оглядывались: скатерть продолжала спускаться
с неимоверной быстротой, так что мы не успели достигнуть середины города, как гора была закрыта уже до половины.
Экипажи мчались изо всей мочи по
улицам; быки медленно тащили тяжелые фуры
с хлебом и другою кладью, а иногда и
с людьми.
Мы
с бароном пошли гулять на
улицу.
Мы дошли до конца
улицы и уперлись в довольно большую протестантскую церковь
с оградой.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит на отлогости горы местечко,
с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам
улицами,
с утонувшими в зелени маленькими домиками,
с виноградниками, полями маиса,
с близкими и дальними фермами,
с бегущими во все стороны дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние горы.
Мы быстро мчались из одного сада в другой, то есть из
улицы в
улицу, переезжая
с холма на холм.
Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца и на закате, вдруг прямо из кустов, въехали в Веллингтон. Это местечко построено в яме, тесно, бедно и неправильно.
С сотню голландских домиков, мазанок, разбросано между кустами, дубами, огородами, виноградниками и полями
с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где-нибудь, живет черных. Проехали мы через какой-то переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и выехали на большую
улицу.
— «Негодная девчонка, — отвечал он, — все вертится на
улице по вечерам, а тут шатаются бушмены и тихонько вызывают мальчишек и девчонок, воруют
с ними вместе и делают разные другие проказы».
Показались огни, и мы уже свободно мчались по широкой, бесконечной
улице,
с низенькими домами по обеим сторонам, и остановились у ярко освещенного отеля, в конце города.
В ожидании товарищей, я прошелся немного по
улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На
улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам
улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый
с тоской, глядя на эту чистоту. При постройке города не жалели места:
улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть.
В конце
улицы стоял большой двухэтажный, очень красивый дом
с высоким крыльцом и закрытыми жалюзи.
На
улицу выходят наглухо запертые ворота
с решетчатым забором, из-за которого видна крыша
с загнутыми углами.
Вид рейда и города. —
Улица с дворцами и китайский квартал. — Китайцы и китаянки. — Клуб и казармы. — Посещение фрегата епископом и генерал-губернатором. — Заведение Джердина и Маттисона.
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда,
улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны
с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
В шесть часов вечера все народонаселение высыпает на
улицу, по взморью, по бульвару. Появляются пешие, верховые офицеры, негоцианты, дамы. На лугу, близ дома губернатора, играет музыка. Недалеко оттуда, на горе, в каменном доме, живет генерал, командующий здешним отрядом, и тут же близко помещается в здании, вроде монастыря, итальянский епископ
с несколькими монахами.
Над головой у нас голубое, чудесное небо, вдали террасы гор, кругом странная
улица с непохожими на наши домами и людьми тоже.
Прямо из ворот тянется
улица без домов, только
с бесконечными каменными заборами, из-за которых выглядывает зелень.
По берегу стоят великолепные европейские домы
с колоннадами, балконами, аристократическими подъездами, а швейцары и дворники — в своих кофтах или халатах, в шароварах; по
улице бродит такая же толпа.
Дом американского консула Каннингама, который в то же время и представитель здесь знаменитого американского торгового дома Россель и Ко, один из лучших в Шанхае. Постройка такого дома обходится ‹в› 50 тысяч долларов. Кругом его парк, или, вернее, двор
с деревьями. Широкая веранда опирается на красивую колоннаду. Летом, должно быть, прохладно: солнце не ударяет в стекла, защищаемые посредством жалюзи. В подъезде, под навесом балкона, стояла большая пушка, направленная на
улицу.
Мне показалось, что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись ни широкие
улицы, ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка
с фруктами и лавка
с лаптями или хомутами.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую
улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы,
с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики
с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
— «О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!» Я сейчас же вспомнил его: он там ездил
с маленькой каретой по городу и однажды целую
улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
По дороге встречались,
с мерным криком «а-а! а-а!», носильщики
с чаем и щедро сыпали его по
улице.
Мы
с ним гуляли по
улицам, и если впереди нас шел китаец и, не замечая нас, долго не сторонился
с дороги, Стокс без церемонии брал его за косу и оттаскивал в сторону.
Оттуда мы вышли в слободку, окружающую док, и по узенькой
улице, наполненной лавчонками, дымящимися харчевнями, толпящимся, продающим, покупающим народом, вышли на речку, прошли чрез съестной рынок, кое-где останавливаясь. Видели какие-то неизвестные нам фрукты или овощи, темные, сухие, немного похожие видом на каштаны, но
с рожками. Отец Аввакум указал еще на орехи, называя их «водяными грушами».
В. А. Корсаков, который способен есть все не морщась, что попадет под руку, — китовину, сивуча, что хотите, пробует все
с редким самоотвержением и не нахвалится. Много разных подобных лакомств, орехов, пряников, пастил и т. п. продается на китайских
улицах.
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной и теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую
улицу, тощие деревья и прятавшихся женщин. «И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» — говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете вы. А женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
Мы прошли ворота: перед нами тянулась бесконечная широкая
улица, или та же дорога, только не мощенная крупными кораллами, а убитая мелкими каменьями, как шоссе,
с сплошными, по обеим сторонам, садами или парками,
с великолепной растительностью.
Внизу мы прошли чрез живописнейший лесок — нельзя нарочно расположить так красиво рощу — под развесистыми банианами и кедрами, и вышли на поляну. Здесь лежала, вероятно занесенная землетрясением, громадная глыба коралла, вся обросшая мохом и зеленью. Романтики тут же объявили, что хорошо бы приехать сюда на целый день
с музыкой; «
с закуской и обедом», — прибавили положительные люди. Мы вышли в одну из боковых
улиц с маленькими домиками: около каждого теснилась кучка бананов и цветы.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами
улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
На
улице никого; редко пробежит индиец или китаец
с ношей, и опять
улица опустеет.
Нижние этажи первой
улицы заняты китайскими лавками, все почти
с европейскими товарами.
Мы мчались из
улицы в
улицу, так что предметы рябили в глазах: то выскочим на какую-нибудь открытую площадку — и все обольется лучами света: церковь, мостовая, сад перед церковью,
с яркою и нежною зеленью на деревьях, и мы сами, то погрузимся опять во тьму кромешную длинного переулка.
Одни из них возятся около волов, другие работают по полям и огородам, третьи сидят в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью сидят кучками всюду на
улице, в садах, в переулках, в поле и почти все
с петухом под мышкой.