Неточные совпадения
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и
с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на
вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Пожалуй, кому охота, изучай по
вечерам внутреннюю сторону народа — нравы; но для этого надо слиться и
с домашнею жизнью англичан, а это нелегко.
Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости и сдерживая смех. «Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин — это друг его, худощавый, рябой матрос.) «Ну, что ж Мотыгин?» — «
С берега воротился…» — «Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие, да спроси, что он делал на берегу?» Но я забыл об этом и
вечером встретил Мотыгина
с синим пятном около глаз. «Что
с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев.
Поднялась суматоха: баркас, катера
с утра до
вечера перевозили
с берега разного рода запасы; люди перетаскивали все наше имущество на фрегат, который подвели вплоть к «Кемпердоуну».
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три
с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах
с приказчиком иногда все утро или целый
вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
— А! — радостно восклицает барин, отодвигая счеты. — Ну, ступай; ужо
вечером как-нибудь улучим минуту да сосчитаемся. А теперь пошли-ка Антипку
с Мишкой на болото да в лес десятков пять дичи к обеду наколотить: видишь, дорогие гости приехали!
До
вечера: как не до
вечера! Только на третий день после того
вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться
с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Долго станете вглядываться и кончите тем, что,
с наступлением
вечера, взгляд ваш будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
Было часов восемь
вечера, когда он вдруг круто поворотил
с дороги и подъехал к одинокому, длинному, одноэтажному каменному зданию
с широким, во весь дом, крыльцом.
Я познакомился
с ними, мы пошли за город, к мосту, через мост по полю, и уже темным
вечером, почти ощупью, воротились в город.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина,
с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик
с большой, красивой верандой. Я тут и остался.
Вечер был тих.
С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
— «Негодная девчонка, — отвечал он, — все вертится на улице по
вечерам, а тут шатаются бушмены и тихонько вызывают мальчишек и девчонок, воруют
с ними вместе и делают разные другие проказы».
Он напоминал мне старые наши провинциальные нравы: одного из тех гостей, которые заберутся
с утра, сидят до позднего
вечера и от которого не знают, как освободиться.
После обеда мы распрощались
с молодым Беном и отправились в Веллингтон, куда приехали поздно
вечером. Топающий хозяин опять поставил весь дом вверх дном, опять наготовил баранины, ветчины, чаю — и опять все дурно.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К
вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт,
с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы
вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
11 апреля
вечером, при свете луны, мы поехали
с Унковским и Посьетом на шлюпке к В. А. Корсакову на шкуну «Восток», которая снималась
с якоря.
Мы часа два наслаждались волшебным
вечером и неохотно, медленно, почти ощупью, пошли к берегу. Был отлив, и шлюпки наши очутились на мели. Мы долго шли по плотине и, не спуская глаз
с чудесного берега, долго плыли по рейду.
Мы посидели до
вечера в отеле, беседуя
с седым американским шкипером, который подсел к нам и разговорился о себе. Он смолоду странствует по морям.
В шесть часов
вечера все народонаселение высыпает на улицу, по взморью, по бульвару. Появляются пешие, верховые офицеры, негоцианты, дамы. На лугу, близ дома губернатора, играет музыка. Недалеко оттуда, на горе, в каменном доме, живет генерал, командующий здешним отрядом, и тут же близко помещается в здании, вроде монастыря, итальянский епископ
с несколькими монахами.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний
вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его
с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется
с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Тихо, хорошо. Наступил
вечер: лес
с каждой минутой менял краски и наконец стемнел; по заливу, как тени, качались отражения скал
с деревьями. В эту минуту за нами пришла шлюпка, и мы поехали. Наши суда исчезали на темном фоне утесов, и только когда мы подъехали к ним вплоть, увидели мачты, озаренные луной.
От японцев нам отбоя нет: каждый день,
с утра до
вечера, по нескольку раз. Каких тут нет: оппер-баниосы, ондер-баниосы, оппер-толки, ондер-толки, и потом еще куча сволочи, их свита. Но лучше рассказать по порядку, что позамечательнее.
Но я, вспомнив, какими вопросами осыпали японцы
с утра до
вечера нашего знаменитого пленника, Головнина, нашел еще, что эти вопросы не так глупы.
А между тем наступал опять
вечер с нитями огней по холмам,
с отражением холмов в воде,
с фосфорическим блеском моря,
с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились
с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые,
с фуражками в руках, подходили то к одному, то к другому
с приглашением «Чай кушать».
Адмирал объявил им утром свой ответ и, узнав, что они
вечером приехали опять
с пустяками,
с объяснениями о том, как сидеть, уже их не принял, а поручил разговаривать
с ними нам.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам
с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно
вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Японцы уехали
с обещанием
вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Целый
вечер просидели мы все вместе дома, разговаривали о европейских новостях, о вчерашнем пожаре, о лагере осаждающих, о их неудачном покушении накануне сжечь город, об осажденных инсургентах, о правителе шанхайского округа, Таутае Самква, который был в немилости у двора и которому обещано прощение, если он овладеет городом. В тот же
вечер мы слышали пушечные выстрелы, которые повторялись очень часто: это перестрелка императорских войск
с инсургентами, безвредная для последних и бесполезная для первых.
Живо убрали
с палубы привезенные от губернатора конфекты и провизию и занялись распределением подарков
с нашей стороны. В этот же
вечер с баниосами отправили только подарок первому губернатору, Овосаве Бунго-но: малахитовые столовые часы,
с группой бронзовых фигур, да две хрустальные вазы. Кроме того, послали ликеров, хересу и несколько голов сахару. У них рафинаду нет, а есть только сахарный песок.
Адмирал согласился прислать два вопроса на другой день, на бумаге, но
с тем, чтоб они к
вечеру же ответили на них. «Как же мы можем обещать это, — возразили они, — когда не знаем, в чем состоят вопросы?» Им сказано, что мы знаем вопросы и знаем, что можно отвечать. Они обещали сделать, что можно, и мы расстались большими друзьями.
Чрез час каюты наши завалены были ящиками: в большом рыба, что подавали за столом, старая знакомая, в другом сладкий и очень вкусный хлеб, в третьем конфекты. «Вынеси рыбу вон», — сказал я Фаддееву.
Вечером я спросил, куда он ее дел? «Съел
с товарищами», — говорит. «Что ж, хороша?» «Есть душок, а хороша», — отвечал он.
В Новый год,
вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных,
с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано было, что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
Вечером видели еще, как Ача прогуливалась
с своими подчиненными по берегу.
Часов
с шести
вечера вдруг заштилело, и мы вместо 11 и 12 узлов тащимся по 11/2 узла. Здесь мудреные места: то буря, даже ураган, то штиль. Почти все мореплаватели испытывали остановку на этом пути; а кто-то из наших от Баши до Манилы шел девять суток: это каких-нибудь четыреста пятьдесят миль. Нам остается миль триста. Мы думали было послезавтра прийти, а вот…
— «Чем же это лучше Японии? —
с досадой сказал я, — нечего делать, велите мне заложить коляску, — прибавил я, — я проедусь по городу, кстати куплю сигар…» — «Коляски дать теперь нельзя…» — «Вы шутите, гocподин Демьен?» — «Нимало: здесь ездят
с раннего утра до полудня, потом
с пяти часов до десяти и одиннадцати
вечера; иначе заморишь лошадей».
Вот
вечером тут, пожалуй, явится кто-нибудь
с отвагой и шпагой, а может быть и
с шелковыми петлями.
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье делают здесь
с десяти часов до двенадцати утра и
с пяти до восьми
вечера.
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через
С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и пошел бродить по площади.
Я никого не застал в отели: одни уехали на рейд, другие на
вечер, на который Кармена нас звал
с утра, третьи залегли спать.
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть,
с чем это большая сковорода стоит на столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за столом. «Нет». — «Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, — сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я после узнал, что те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
В Шанхае стало небезопасно ходить по
вечерам: из лагеря приходили в европейский квартал кучами солдаты и нападали на прохожих; между прочим, они напали на одного англичанина, который
вечером гулял
с женой.
Толпа сменяла другую
с утра до
вечера, пока мы стояли на якоре.
Что за плавание в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а
вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки
с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся
вечер и ночь. Мы пошли заглядывать в строения: в одном лавка
с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца, тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять. В другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились
с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов в семь
вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по
вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели
с ним: и люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Обычаи здесь патриархальные: гости пообедают, распростятся
с хозяином и отправятся домой спать, и хозяин ляжет, а
вечером явятся опять и садятся за бостон до ужина. Общество одно. Служащие, купцы и жены тех и других видятся ежедневно и… живут все в больших ладах.