Неточные совпадения
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и
сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала
себе задачу помогать.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В
самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда
себе и другим.
Скучно покажется «универсально» образованному человеку разговаривать с ним в гостиной; но, имея завод, пожелаешь выписать к
себе его
самого или его произведение.
Гребцы бросили весла и, поставив парус,
сами сели на дно шлюпки и вполголоса бормотали промеж
себя.
Светский человек умеет поставить
себя в такое отношение с вами, как будто забывает о
себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в
самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Он просил меня купить этой кожи
себе и товарищам по поручению и
сам отправился со мной.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега.
Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про
себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
В других местах, куда являлись белые с трудом и волею, подвиг вел за
собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения с жителями, как начиналась торговля, размен произведений, и победители, в
самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению.
Но влияние эмигрантов тем и кончилось.
Сами они исчезли в голландском народонаселении, оставив по
себе потомкам своим только французские имена.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из
самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно так. До сих пор колония была не что иное, как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за
собою местные неудобства и затруднения в делах.
Здесь делают также карты, то есть дорожные капские экипажи, в каких и мы ехали. Я видел щегольски отделанные, не уступающие городским каретам. Вандик купил
себе новый карт, кажется, за сорок фунтов. Тот, в котором мы ехали, еле-еле держался. Он
сам не раз изъявлял опасение, чтоб он не развалился где-нибудь на косогоре. Однако ж он в новом нас не повез.
Все невольно быстро оглянутся и потом засмеются
сами над
собой.
Он двоих пригласил сесть с
собой в карету, и
сам, как сидел в лавке, так в той же кофте, без шапки, и шагнул в экипаж.
Но при нас он выказывал
себя с
самой смешной стороны.
Вскрывать
себе брюхо —
самый употребительный здесь способ умирать поневоле, по крайней мере, так было в прежние времена.
Чтобы согласить эту разноголосицу, Льода вдруг предложил сказать, что корвет из Камчатки, а мы из Петербурга вышли в одно время. «Лучше будет, когда скажете, что и пришли в одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а из Петербурга в полгода. Он сконфузился и стал
сам смеяться над
собой.
Они
сами производят
себя от небесных духов, а потом соглашаются лучше происходить с севера, от курильцев, лишь не от китайцев.
А теперь они еще пока боятся и подумать выглянуть на свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно
сами накрыли
себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие судна, огромные пушки, множество людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему
самому, не только подданным, придется изменить многое у
себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Адмирал, напротив, хотел, чтоб суда наши растянулись и чтоб корвет стал при входе на внутренний рейд, шкуна и транспорт поместились в
самом проходе, а фрегат остался бы на втором рейде, который нужно было удержать за
собой.
Адмирал не может видеть праздного человека; чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу;
сам даже возьмет на
себя труд выбрать ее в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из нее.
Так японцам не удалось и это крайнее средство, то есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в
самом деле японскому глазу больно видеть чужие суда у
себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
Но вот Кичибе потянул в
себя воздух, улыбнулся
самою сладчайшею из своих улыбок — дурной признак! «Из Едо, — начал он давиться и кряхтеть, — прислан ответ».
Они находят выгоднее строить европейцам дворцы, копать землю, не все для одного посева, как у
себя в Китае, а работать на судах, быть приказчиками и, наконец, торговать
самим.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это за деревья, откуда они взялись и зачем он
сам тут?» Очнувшись, шарит около
себя, ища картуза, и видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под
собой, а иногда и вовсе не находит.
Шанхай
сам по
себе ничтожное место по народонаселению; в нем всего (было до осады) до трехсот тысяч жителей: это мало для китайского города, но он служил торговым предместьем этим городам и особенно провинциям, где родится лучший шелк и чай — две
самые важные статьи, которыми пока расплачивается Китай за бумажные, шерстяные и другие европейские и американские изделия.
Хотя торг, особенно опиумом, не прекратился, но все китайские капиталисты разбежались, ушли внутрь, и сбыт производится лениво, сравнительно с прежним, и все-таки громадно
само по
себе.
Словом, только внешние чрезвычайные обстоятельства, как я сказал прежде, могут потрясти их систему, хотя народ
сам по
себе и способен к реформам.
Иллюзия, которою я тешил
себя, продолжалась недолго: вон один отживший,
самый древний, именно старик, вынул из-за пазухи пачку тонкой бумаги, отодрал лист и высморкался в него, потом бросил бумажку, как в бездну, в свой неизмеримый рукав. «А! это живые!»
Ему отвечали сначала шуткой, потом заметили, что они
сами не сказали ничего решительного о том, принимают ли наш салют или нет, оттого мы, думая, что они примут его, салютовали и
себе.
Накануне они засылали Эйноске просить, будто для
себя, а в
самом деле, конечно, по приказанию из Едо, подарить одно ружье с новым прицелом да несколько пушечных пистонов.
Мимо леса красного дерева и других, которые толпой жмутся к
самому берегу, как будто хотят столкнуть друг друга в воду, пошли мы по тропинке к другому большому лесу или саду, манившему издали к
себе.
Кто учил этих детей природы строить? невольно спросишь
себя: здесь никто не был; каких-нибудь сорок лет назад узнали о их существовании и в первый раз заглянули к ним люди, умеющие строить такие мосты;
сами они нигде не были.
Мы шли в тени сосен, банианов или бледно-зеленых бамбуков, из которых Посьет выломал тут же
себе славную зеленую трость. Бамбуки сменялись выглядывавшим из-за забора бананником, потом строем красивых деревьев и т. д. «Что это, ячмень, кажется!» — спросил кто-то. В
самом деле наш кудрявый ячмень! По террасам, с одной на другую, текли нити воды, орошая посевы риса.
Жену и детей он уже отправил в Китай и
сам отправится туда же с Перри, который обещал взять его с
собою, лишь только другой миссионер приедет на смену.
Дорогой адмирал послал сказать начальнику города, что он желает видеть его у
себя и удивляется, что тот не хочет показаться. Велено прибавить, что мы пойдем
сами в замок видеть их двор. Это очень подействовало. Чиновник, или секретарь начальника, отвечал, что если мы имеем сказать что-нибудь важное, так он, пожалуй, и приедет.
— «Нет ли у вас?» — «Нет, я не держу, потому что здесь всякий
сам запасает
себе».
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между
собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и
сам, что сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
«Сейчас это кончится», — утешал я
себя: мы в
самом деле вышли, но опять в другую, точно такую же залу, за ней, в дальней перспективе, видна была еще зала; с каждым нашим шагом вперед открывались еще и еще.
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был у него
самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще у
себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
Хотел ли он подарка
себе или кому другому — не похоже, кажется; но он говорил о злоупотреблениях да тут же кстати и о строгости. Между прочим, смысл одной фразы был тот, что официально, обыкновенным путем, через начальство, трудно сделать что-нибудь, что надо «просто прийти», так все и получишь за ту же
самую цену. «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — заключил он.
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо и просто», а куда — все не говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» — сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете
сами, злоупотребления, строгости… но это ничего; вы можете все достать… вас принимал у
себя губернатор — оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, — сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и сказал что-то тагалу по-испански…
Насилу-то наконец вечером я запасся, для
себя и для некоторых товарищей, несколькими тысячами сигар, почти всех сортов, всех величин и притом
самыми свежими.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и
сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл
себя. В этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
Иногда же они вдруг обидятся и вздумают отделиться от Китая, но ненадолго: китайцы или покорят их, или они
сами же опять попросят взять
себя в опеку.
Мы прошли большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега, а большой залив шел
сам по
себе еще мили на две дальше.
«Все это неправда, — возразила одна дама (тоже бывалая, потому что там других нет), — я
сама ехала в качке, и очень хорошо. Лежишь
себе или сидишь; я даже вязала дорогой. А верхом вы измучитесь по болотам; якутские седла мерзкие…»
Вина в
самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут
себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют
себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Сам г-н Бетлинк в книге своей не берет на
себя основательного знания этого языка и ссылается на другие авторитеты.
И они позвали его к
себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое,
самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», — говорили они.