Неточные совпадения
После завтрака, состоявшего из
горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство
на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или
шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Но мы не стали ждать их и
пошли по мощеной дороге
на гору.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы
пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в
гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые, сели
на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы
пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались
на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то сказал: «Посмотрите
на Столовую
гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины
горы не было.
Мы молча слушали, отмахиваясь от мух, оводов и глядя по сторонам
на большие
горы, которые толпой как будто
шли нам навстречу.
Вот
гора и
на ней три рытвины, как три ветви,
идут в разные стороны, а между рытвинами значительный горб — это задача.
Английское правительство хотело помочь
горю и
послало целый груз неохотников — ссыльных; но жители Капштата толпою вышли
на пристань и грозили закидать их каменьями, если они выйдут
на берег.
На другой день по возвращении в Капштат мы предприняли прогулку около Львиной
горы. Точно такая же дорога, как в Бенсклюфе,
идет по хребту Льва, начинаясь в одной части города и оканчиваясь в другой. Мы взяли две коляски и отправились часов в одиннадцать утра. День начинался солнечный, безоблачный и жаркий донельзя. Дорога
шла по берегу моря мимо дач и ферм.
На покатостях
горы природа изменяется: начинается густая зелень и теснее
идут фермы и дачи.
Лишь только мы въехали
на самую высокую точку
горы, лошади вдруг совсем остановились и будто не могли
идти далее.
Мы стали прекрасно. Вообразите огромную сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие холмы, почти
горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и есть город, лежащий
на берегу полукруглой бухты. От бухты
идет пролив, широкий, почти как Нева, с зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
Направо
идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие
горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Паппенберг
на минуту отнял у нас ветер: сделался маленький штиль, но лишь только мы миновали
гору, катер
пошел чесать.
Вот тебе раз! вот тебе Едо! У нас как
гора с плеч!
Идти в Едо без провизии, стало быть
на самое короткое время, и уйти!
Вдруг — о
горе! не поворотили вовремя — и шкуну потащило течением назад, прямо
на огромную, неуклюжую, пеструю джонку; едва-едва отделались и опять
пошли лавировать.
В «отдыхальне» подали чай,
на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого высокого сорта: он родился
на одной
горе, о которой подробно говорит Кемпфер. Часть этого чая
идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до небес.
За городом дорога
пошла берегом. Я смотрел
на необозримый залив,
на наши суда,
на озаряемые солнцем
горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще лучше: мы мчались по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера зелени —
на бананах нежной, яркой до желтизны,
на пальмах темной и жесткой.
Но за это их били по рукам, и они тотчас же смирялись и походили
на собак, которые
идут сзади прохожих,
сгорая желанием укусить, да не смеют.
Джукджур отстоит в восьми верстах от станции, где мы ночевали. Вскоре по сторонам
пошли горы, одна другой круче, серее и недоступнее. Это как будто искусственно насыпанные пирамидальные кучи камней. По виду ни
на одну нельзя влезть. Одни сероватые, другие зеленоватые, все вообще неприветливые, гордо поднимающие плечи в небо, не удостоивающие взглянуть вниз, а только сбрасывающие с себя каменья.
Между тем я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться
на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили
на горе и
пошли дальше.
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и
на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши
на гору, так чтоб не пришлось тоже
идти пешком».
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем.
На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя.
Пошли опять то
горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали в темноте, лежа в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось
на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют себе чай, и,
слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Подъезжаете ли вы к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с лошади, уходит выше колена в грязь и ведет вашу лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме
на крутую
гору опоясывает вас кушаком и помогает
идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
Потом (это уж такой обычай)
идут все спускать лошадей
на Лену: «
На руках спустим», — говорят они, и каждую лошадь берут человека четыре, начинают вести с
горы и ведут, пока лошади и сами смирно
идут, а когда начинается самое крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до тех пор, пока захотят остановиться.
От слободы Качуги
пошла дорога степью; с Леной я распрощался. Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной.
На последней станции все
горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой
горы. Хотел было доехать бодро, но в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
Неточные совпадения
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком
шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Но ничего не вышло. Щука опять
на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили,
сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье
пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел
на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С
горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик,
пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под
гору по лощине и
на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только
на горке были
на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и
на той стороне
шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай.
Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая
на руку Аннушки,
на которой уже лежала
гора тряпок, еще что-то.