Неточные совпадения
Теперь нужно только спросить: к
чему же этот ряд новых опытов выпал на долю человека, не имеющего запаса свежести и большей впечатлительности, который не может
ни с успехом воспользоваться ими,
ни оценить, который даже просто устал выносить их?
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел
ни одной книги по этой части; не заговаривайте
с ним и о естественных науках,
ни о
чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Что там наверху?» — «Господи! как тепло, хорошо ходить-то по палубе: мы все сапоги сняли», — отвечал он
с своим равнодушием, не спрашивая
ни себя,
ни меня и никого другого об этом внезапном тепле в январе, не делая никаких сближений, не задавая себе задач…
Кажется,
ни за
что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно:
с часу на час ожидают ее кончины.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я,
что вижу, но о многом говорят чересчур много, а сказать нечего;
с другого, напротив, как
ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Как
ни привыкаешь к противоположностям здешнего климата
с нашим и к путанице во временах года, а иногда невольно поразишься мыслью,
что теперь январь,
что вы кутаетесь там в меха, а мы напрасно ищем в воде отрады.
Улица напоминает любой наш уездный город в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так
что ни одной живой души не видно нигде; только ребятишки безнаказанно,
с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком нарушают безмолвие.
Откуда мы приехали сюда?» Он устремил на меня глаза,
с намерением во
что бы
ни стало понять,
чего я хочу, и по возможности удовлетворить меня; а мне хотелось навести его на какое-нибудь соображение.
Некоторые женщины из коричневых племен поразительно сходны
с нашими загорелыми деревенскими старухами; зато черные
ни на
что не похожи: у всех толстые губы, выдавшиеся челюсти и подбородок, глаза как смоль,
с желтым белком, и ряд белейших зубов.
Ученые
с улыбкой посматривали на нас и друг на друга, наконец объяснили нам,
что они не видали
ни одной птицы и
что, конечно, мы так себе думаем,
что если уж заехали в Африку, так надо и птиц видеть.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «
Что это, — ворчал барон, — даже
ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались
с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и
с смеющимся доктором. «Я надеюсь
с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать
ни о лошадях,
ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь
с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того,
что нам стоило, можете объехать вдвое больше.
По-французски он не знал
ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся
с нами иностранцы, удивление,
что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«
Что это у вас за запах такой?» — «Да вон, — говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя
с ними ничего сделать:
ни начинить ватой,
ни в спирт посадить — нежны».
С первого раза, как станешь на гонконгский рейд, подумаешь,
что приехал в путное место: куда
ни оглянешься, все высокие зеленые холмы, без деревьев правда, но приморские места, чуть подальше от экватора и тропиков, почти все лишены растительности.
Как им
ни противно быть в родстве
с китайцами, как
ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц, скажешь,
что японцы и китайцы близкая родня между собою.
Гребцы, по обыкновению, хватали все,
что им
ни бросали, но не ели, а подавали ему: он смотрел
с любопытством и прятал.
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать нельзя: он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться
с кем-нибудь глазами:
ни Самбро,
ни Ойе-Саброски,
ни переводчики не показывают вида,
что замечают нас.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано,
что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть
с ответом. О береге все еще
ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в
чем дело, в надежде,
что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза, начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не было
ни губ,
ни языка,
ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе,
с своей улыбкой,
с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил,
что сиогун,
ни больше
ни меньше, как gestorben — умер!
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в письме,
что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного
с губернатором и т. п., стало быть, не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел в такой большой империи остановиться не может, несмотря
ни на какие обстоятельства.
О подарках они сказали,
что их не могут принять
ни губернаторы,
ни баниосы,
ни переводчики: «Унмоглик!» — «Из Едо, — начал давиться Кичибе, — на этот счет не получено… разрешения». — «Ну, не надо. И мы никогда не примем, — сказали мы, — когда нужно будет иметь дело
с вами».
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо
с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но
что за безотрадные скалы! какие дикие места!
ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Вот
что значит скука-то: заговоришься а propos des bottes [
ни с того,
ни с сего — фр.].
Как
ни холодно,
ни тесно было нам, но и это путешествие,
с маленькими лишениями и неудобствами, имело свою занимательность, может быть, потому,
что вносило хоть немного разнообразия в наши монотонные дни.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое,
с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы
ни за
что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.
Мне показалось,
что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись
ни широкие улицы,
ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка
с фруктами и лавка
с лаптями или хомутами.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав,
что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть,
что это такое, но как мы
с Посьетом в течение получаса не сделали
ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Очевидно,
что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить
с себя ответственность во всем,
что бы мы
ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам,
что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и
что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Оно тем более замечательно,
что подарок сделан, конечно,
с согласия и даже по повелению правительства, без воли которого
ни один японец, кто бы он
ни был,
ни принять,
ни дать ничего не смеет.
Кавадзи ел все
с разбором, спрашивал о каждом блюде, а старик жевал, кажется, бессознательно,
что ему
ни подавали.
Адмирал сказал им,
что хотя отношения наши
с ними были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает,
что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству,
что если оно намерено вступить в какие бы то
ни было сношения
с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
Кажется, они говорят это по наущению японцев; а может быть, услышав от американцев,
что с японцами могут возникнуть у них и у европейцев несогласия, ликейцы, чтоб не восстановить против себя
ни тех
ни других, заранее отрекаются от японцев.
Мы помчались вдаль, но места были так хороши,
что спутник мой остановил кучера и как-то ухитрился растолковать ему,
что мы не держали
ни с кем пари объехать окрестности как можно скорее, а хотим гулять.
Эта рассеянность произошла оттого,
что епископ, не знаю почему,
ни с того
ни с сего принялся рассказывать о Чусане по-английски.
«Они
ни в
чем не нуждаются, — сказал он, — работают мало, и если выработают какой-нибудь реал в сутки, то есть восьмую часть талера (около 14 коп. сер.), то им
с лишком довольно на целый день.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали
с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него
с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один матрос на баркасе, вообразив,
что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне
ни было скучно.
Как
ни привыкнешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься
с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится,
что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Тогда как при первом взгляде на малайцев, например,
ни за
что не причтешь их к одному племени
с этими четырьмя народами.
Даже на наши вопросы, можно ли привезти к ним товары на обмен, они отвечали утвердительно. Сказали ли бы все это японцы, ликейцы, китайцы? —
ни за
что. Видно, корейцы еще не научены опытом, не жили внешнею жизнью и не успели выработать себе политики. Да лучше если б и не выработали: скорее и легче переступили бы неизбежный шаг к сближению
с европейцами и к перевоспитанию себя.
Что за плавание в этих печальных местах!
что за климат! Лета почти нет: утром
ни холодно,
ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки
с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
От слободы Качуги пошла дорога степью;
с Леной я распрощался. Снегу было так мало,
что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной. На последней станции все горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска
с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение
ни примите, как
ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
Но, вероятно, флага, за туманом,
с берегу не было видно (я теперь забыл эти подробности), а пушка могла палить и по другой причине:
что бы там
ни было, но лоцман не явился.
И только на другой день, на берегу, вполне вникнул я в опасность положения, когда в разговорах об этом объяснилось,
что между берегом и фрегатом, при этих огромных, как горы, волнах, сообщения на шлюпках быть не могло;
что если б фрегат разбился о рифы, то
ни наши шлюпки — а их шесть-семь и большой баркас, —
ни шлюпки
с других наших судов не могли бы спасти и пятой части всей нашей команды.
В этой неизвестности о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход.
Ни мы,
ни французы не знали, как нам держать себя друг
с другом, и визитами мы не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но перед уходом узнали,
что там ожидали английскую эскадру.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания,
что ни у кого из них не было
с этою прекрасною личностью
ни одной неприятной, даже досадной, минуты… А если бывали, то вот какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!