Неточные совпадения
«Нет,
не в Париж
хочу, — помните, твердил я вам, —
не в Лондон, даже
не в Италию, как звучно бы о ней ни пели [А. Н. Майков — примеч.
Гончарова.], поэт, —
хочу в Бразилию, в Индию,
хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза
не устанут смотреть, а сердце биться».
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус все, что со мной и около меня делается, так, чтобы это,
хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Этого я
не видал: я
не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по тому, что англичанин, когда
хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он сделать
не в состоянии.
Один — невозмутимо покоен в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что
не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на все согласен, что предложат другие; со всеми ласков до дружества,
хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже
не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина
не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор,
хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Хозяин мирно почивает; он
не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего
хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы.
И многие годы проходят так, и многие сотни уходят «куда-то» у барина,
хотя денег, по-видимому,
не бросают.
На берегу замечаются только одни дни, а в море, в качке, спишь
не когда
хочешь, а когда можешь.
Человек мечется в тоске, ищет покойного угла,
хочет забыться, забыть море, качку, почитать, поговорить —
не удается.
Однако я устал идти пешком и уже
не насильно лег в паланкин, но вдруг вскочил опять: подо мной что-то было: я лег на связку с бананами и раздавил их. Я
хотел выбросить их, но проводники взяли, разделили поровну и съели.
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею
не наших деревьев,
не нашей травы, кустов и жадно
хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто смотрели на это в последний раз,
хотя нам только это и предстояло видеть на долгое время.
«Завтра, так и быть, велю зарезать свинью…» — «На вахте
не разговаривают: опять лисель-спирт
хотите сломать!» — вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Хотя это продолжалось всего дней пять, но меня
не обрадовал и берег, который мы увидели в понедельник.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под самым носом фрегата. Я
хотел продолжать купаться, но это уже были
не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы, ходил по палубе, читал было, да
не читается,
хотел писать —
не пишется. Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
Хотя погода была жаркая, но уже
не летняя здесь.
День был удивительно хорош: южное солнце,
хотя и осеннее,
не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
Я так и ждал, что он начнет таскать собеседников,
хотя никто в этом надобности и
не чувствовал.
Ночь была теплая, темная такая, что ни зги
не видать,
хотя и звездная.
Доктор этот с первого раза заставил подозревать, что он
не англичанин,
хотя и служил хирургом в полку в ост-индской армии.
Ведь вы тоже пробыли долго в море,
хотите развлечься, однако ж никто из вас
не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто
не станет так говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай пить вместе…» — «Нет,
не я, а Посьет, — сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я
хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже
не было.
Теперь на мысе Доброй Надежды, по берегам, европейцы пустили глубоко корни; но кто
хочет видеть страну и жителей в первобытной форме, тот должен проникнуть далеко внутрь края, то есть почти выехать из колонии, а это
не шутка: граница отодвинулась далеко на север и продолжает отодвигаться все далее и далее.
Они посредством его, как другие посредством военных или административных мер, достигли чего
хотели, то есть заняли земли, взяли в невольничество, сколько им нужно было, черных, привили земледелие, добились умеренного сбыта продуктов и зажили, как живут в Голландии, тою жизнью, которою жили столетия тому назад,
не задерживая и
не подвигая успеха вперед.
Это род тайного совета губернатора, который, впрочем, сам
не только
не подчинен ни тому, ни другому советам, но он может даже пустить предложенный им закон в ход,
хотя бы Законодательный совет и
не одобрил его, и применять до утверждения английского колониального министра.
Кафры, или амакоза, со времени беспокойств 1819 года, вели себя довольно смирно.
Хотя и тут
не обходилось без набегов и грабежей, которые вели за собой небольшие военные экспедиции в Кафрарию; но эти грабежи и военные стычки с грабителями имели такой частный характер, что вообще можно назвать весь период, от 1819 до 1830 года, если
не мирным, то спокойным.
Может быть, к этому присоединились и другие причины, но дело в том, что племя было вытеснено
хотя и без кровопролития, но
не без сопротивления.
Часов в пять пустились дальше. Дорога некоторое время шла все по той же болотистой долине. Мы
хотя и оставили назади, но
не потеряли из виду Столовую и Чертову горы. Вправо тянулись пики, идущие от Констанской горы.
Горы
не смотрели так угрюмо и неприязненно, как накануне; они старались выказать, что было у них получше,
хотя хорошего, правду сказать, было мало, как солнце ни золотило их своими лучами.
Хотя я и знал по описаниям, что Африка,
не исключая и южной оконечности, изобилует песками и горами, но воображение рисовало мне темные дебри, приюты львов, тигров, змей.
— «Нет,
не поймаешь,
хотя их тут много прячется по ночам, — сказал хозяин с досадой, грозя на поля и огороды, — они, с закатом солнечным, выползают из своих нор и делают беспорядки».
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но
не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Чрез полчаса нагнали меня наши экипажи. Я было
хотел сесть, но они,
не обращая на меня внимания, промчались мимо, повернули за утес направо, и чрез пять минут стук колес внезапно прекратился. Они где-то остановились.
Вывели и прочих бушменов: точно такие же малорослые, загнанные, с бессмысленным лицом, старички,
хотя им было
не более как по тридцати лет.
Мы как будто попали в западню,
хотя нам ничего
не угрожало.
Хотел влезть и
не мог: высоко.
Я
хотел было заснуть, но вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и люди, даже лягушки
не такие, как у нас; может быть, чего доброго, и мыши
не такие: может быть, они…
Ричард сначала сморщился, потом осклабился от радости, неимоверно скривил рот и нос на сторону,
хотел было и лоб туда же, но
не мог, видно платок на голове крепко завязан: у него только складки на лбу из горизонтальных сделались вертикальными.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня,
не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я,
хотя и
не знал, про которую церковь она говорит: их там
не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Но как на мое покойное и сухое место давно уж было три или четыре кандидата, то я и
хотел досидеть тут до ночи; но
не удалось.
И ночи
не приносили прохлады,
хотя и были великолепны.
Я
хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне
не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и
хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Наверху царствует торжественное, но
не мертвое безмолвие,
хотя нет движения в воздухе, нет ни малейшей зыби на воде.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я
не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол.
Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Наконец мои товарищи вернулись. Они сказали, что нагулялись вдоволь,
хотя ничего и
не видели. Пошли в столовую и принялись опять за содовую воду.
Хотели ходить, но
не было никакой возможности.
Но вид этих бритых донельзя голов и лиц, голых, смугло-желтых тел, этих то старческих, то
хотя и молодых, но гладких, мягких, лукавых, без выражения энергии и мужественности физиономий и, наконец, подробности образа жизни, семейный и внутренний быт, вышедший на улицу, — все это очень своеобразно, но
не привлекательно.
Хотя у нас еще
не успел пробудиться аппетит, однако ж мы с бароном Крюднером отправились «посмотреть, что едят», как он говорил.