Неточные совпадения
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание,
уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
И многие годы проходят так, и многие сотни
уходят «куда-то» у барина, хотя денег, по-видимому,
не бросают.
Не хотелось
уходить оттуда, а пора, да и жарко.
И
уйдешь,
не объяснив ничего, но
уйдешь в каком-то чаду раздумья и на другой день жадно читаешь опять.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание
не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара
ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего
не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Множество рук и денег
уходит на эти неблагодарные войны, последствия которых в настоящее время
не вознаграждают трудов и усилий ничем, кроме неверных, почти бесплодных побед, доставляющих спокойствие краю только на некоторое время.
В декабре 1850 г., за день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки, по обыкновению,
ушли в горы. Тогда началась
не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже
не врагами Англии, а бунтовщиками, так как они были великобританские подданные.
Это все так заняло его, что он и
не думал
уходить; а пора было спать.
Они выработают себе, сколько надо, чтоб прожить немного на свободе, и
уходят; к постоянной работе
не склонны, шатаются, пьянствуют, пока крайность
не принудит их опять к работе».
Получив желаемое, я
ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я
не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого
не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели на эту толпу,
не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб
уйти; а
уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
На другой день утром мы
ушли,
не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Только в ранней молодости и можно пить безнаказанно вино в такой бане. Я,
не дождавшись конца обеда,
ушел скорее в другую палатку, чтоб
не заняли места, и глубоко заснул.
Я
ушел обедать, а они все ждали, потом лег спать, опять пришел, а они
не уезжали, и так прождали до ночи.
Не дети ли, когда думали, что им довольно только
не хотеть, так их и
не тронут,
не пойдут к ним даже и тогда, если они претерпевших кораблекрушение и брошенных на их берега иностранцев будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить
уйти и
не приходить?
Так японцам
не удалось и это крайнее средство, то есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал
уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как
ушла; а ей сказано, чтоб долее семи недель
не быть. Делают разные предположения.
Японцы еще третьего дня приезжали сказать, что голландское купеческое судно
уходит наконец с грузом в Батавию (
не знаю, сказал ли я, что мы застали его уже здесь) и что губернатор просит — о чем бы вы думали? — чтоб мы
не ездили на судно!
На это отвечено, что «по трехмесячном ожидании
не важность подождать семь дней; но нам необходимо иметь место на берегу, чтоб сделать поправки на судах, поверить хронометры и т. п. Далее, если ответ этот подвинет дело вперед, то мы останемся, в противном случае
уйдем… куда нам надо».
«Если
не дадут,
уйдем, — говорили мы, — присылайте провизию».
Губернатор, узнав, что мы отказываемся принять и другое место, отвечал, что больше у него нет никаких, что указанное нами принадлежит князю Омуре, на которое он
не имеет прав. Оба губернатора после всего этого успокоились: они объявили нам, что полномочные назначены, место отводят, следовательно, если мы и за этим за всем
уходим, то они уж
не виноваты.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им
не сказали, так точно, как
не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и скажут, что полномочные едут; но ничего
не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем
не в Едо, успокоились. Мы сказали, что
уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
Их уличить трудно: если они одолеют корабль, то утопят всех людей до одного; а
не одолеют, так быстро
уйдут, и их
не сыщешь в архипелагах этих морей.
Вообще зима как-то
не к лицу здешним местам, как
не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что
не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима
не успевает воцариться и, ничего
не сделав,
уходит.
Хотя торг, особенно опиумом,
не прекратился, но все китайские капиталисты разбежались,
ушли внутрь, и сбыт производится лениво, сравнительно с прежним, и все-таки громадно само по себе.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса
не сделали ни одного шара, то они постояли да и
ушли, составив себе, вероятно,
не совсем выгодное понятие о русской партии.
Я
не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все
ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено
уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Бог знает, когда бы кончился этот разговор, если б баниосам
не подали наливки и
не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут
не чрез три дня, как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им
не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они
не приедут, то мы
уйдем». Они стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте, как хотите», — прибавили они.
Адмирал
не хотел, однако ж, напрасно держать их в страхе: он предполагал объявить им, что мы воротимся
не прежде весны, но только хотел сказать это
уходя, чтобы они
не делали возражений. Оттого им послали объявить об этом, когда мы уже снимались с якоря. На прощанье Тсутсуй и губернаторы прислали еще недосланные подарки, первый бездну ящиков адмиралу, Посьету, капитану и мне, вторые — живности и зелени для всех.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас
ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других
не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.
Третьего дня корабль
ушел; шкипер и миссионеры
не знали, как и благодарить начальство нашего судна.
Сегодня мы
ушли и вот качаемся теперь в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная, жизнь,
не наполнят человека,
не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое,
не похожее ни на что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я
ушел в свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук; мысли
не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
В самом деле, мы в Сингапуре, в Китае других сигар, кроме чирут,
не видали. Альфорадор обещал постараться приготовить сигары ранее двух недель и дал нам записку для предъявления при входе, когда захотим его видеть. Мы
ушли, поблагодарив его, потом г-д Абелло и Кармена, и поехали домой, очень довольные осмотром фабрики, любезными испанцами, но без сигар.
Я
не стал спорить и
ушел в палатку.
Тогда барон Шлипенбах взял гандшпуг (это почти в руку толщиной деревянный кол, которым ворочают пушки) и воткнул ей в пасть; гандшпуг
ушел туда чуть
не весь.
Совершенно как у японцев; но им отвечали, что чрез два дня мы
уйдем и потому угощения их принять
не можем.
Но всего важнее был ему подарок, когда,
уходя, послали сказать, что идем
не в Едо.
Я
ушел с бароном Крюднером вперед и
не знаю, что им отвечали. Корейцы окружили нас тотчас, лишь только мы остановились. Они тоже, как жители Гамильтона, рассматривали с большим любопытством наше платье, трогали за руки, за голову, за ноги и живо бормотали между собою.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж
не отняли?» — «
Ушел в ростры,
не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак
не видать».
Но их мало, жизни нет, и пустота везде. Мимо фрегата редко и робко скользят в байдарках полудикие туземцы. Только Афонька, доходивший в своих охотничьих подвигах, через леса и реки, и до китайских, и до наших границ и говорящий понемногу на всех языках, больше смесью всех, между прочим и наречиями диких,
не робея, идет к нам и всегда норовит прийти к тому времени, когда команде раздают вино. Кто-нибудь поднесет и ему: он выпьет и
не благодарит выпивши,
не скажет ни слова, оборотится и
уйдет.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты
не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь
ушла по пояс в воду, а задняя еще
не сошла с пригорка, или наоборот.
Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка
не пройдет. Мученье!»
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь
ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади
уйдут, вбежавши на гору, так чтоб
не пришлось тоже идти пешком».
Пари
не состоялось, и мы
ушли сначала в Нагасаки, потом в Манилу — все еще в неведении о том, в войне мы уже или нет, — и с каждым днем ждали известия и в каждом встречном судне предполагали неприятеля.
В этой неизвестности о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход. Ни мы, ни французы
не знали, как нам держать себя друг с другом, и визитами мы
не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы
ушли, но перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.
Вследствие колебания морского дна у берегов Японии в бухту Симодо влился громадный вал, который коснулся берега и отхлынул, но
не успел
уйти из бухты, как навстречу ему, с моря, хлынул другой вал, громаднее. Они столкнулись, и
не вместившаяся в бухте вода пришла в круговоротное движение и начала полоскать всю бухту, хлынув на берега, вплоть до тех высот, куда спасались люди из Симодо.