Неточные совпадения
Но ветер был
не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы
стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки говорят, «свежим» ветром.
И то, что моему слуге
стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема —
не спрашивайте как.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я
стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли
стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли
стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин
не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего
не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад,
становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Стало быть, он никогда
не освежит души своей волнением при взгляде на бедного,
не брызнет слеза на отекшие от сна щеки?
Едва
станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и,
стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь,
не то во сне,
не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж
становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
— «Ну, — думаю, — уж это вздор:
не сидят же они там» — и
стал следить по карте.
Но я
не хотел уступить ей в галантерейном обращении и
стал вынимать из кармана деньги, чтоб заплатить и за эти.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже сложился
стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Говорят, это смесь черного и зеленого чаев; но это еще
не причина, чтоб он был так дурен; прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай
стал еще мутнее.
Прочие промыслы, как, например, рыбная и звериная ловля, незначительны и
не в состоянии прокормить самих промышленников; для торговли эти промыслы едва доставляют несколько неважных предметов, как-то: шкур, рогов, клыков, которые
не составляют общих, отдельных
статей торга.
Губернатор
стал принимать сильные меры, но
не хотел, однако ж, первый начинать неприязненных действий.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал;
становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а
не то так затрепещет крыльями над головами нашими большая, как птица, черная или красная бабочка и вдруг упадет в сторону, в кусты.
Мы
стали подниматься: лошади пошли
не такой крупной рысью, какой ехали по долине.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно
становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но
не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Кучера
стали бросать в нее каменья, но она увертывалась так ловко, что ни один
не попадал.
Так въехали мы опять в ущелье, и только где
становилось поугрюмее, Зеленый опять морщился и запевал мрачно: «
Не бил барабан перед смутным полком».
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я
не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого
не было, я
стал вслушиваться внимательнее.
Нам хотелось поговорить, но переводчика
не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и
стал пристально рассматривать.
На другой день
стало потише, но все еще качало, так что в Страстную среду
не могло быть службы в нашей церкви. Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи прошли покойно. Замечательно, что в этот день мы были на меридиане Петербурга.
Но вот
стало проглядывать солнце, да уж так, что хоть бы и
не надо.
Стали всех их собирать в один угол судна, на шкафут, чтоб они
не бродили везде; старик усердно помогал в этом.
С наступлением ночи опять
стало нервам больно, опять явилось неопределенное беспокойство до тоски от остроты наркотических испарений, от теплой мглы, от теснившихся в воображении призраков, от смутных дум. Нет,
не вынесешь долго этой жизни среди роз, ядов, баядерок, пальм, под отвесными стрелами, которые злобно мечет солнечный шар!
Наконец мне
стало легче, и я поехал в Сингапур с несколькими спутниками. Здесь есть громкое коммерческое имя Вампоа. В Кантоне так называется бухта или верфь; оттуда ли родом сингапурский купец —
не знаю, только и его зовут Вампоа. Он уж лет двадцать как выехал из Китая и поселился здесь. Он
не может воротиться домой,
не заплатив… взятки. Да едва ли теперь есть у него и охота к тому. У него богатые магазины, домы и великолепная вилла; у него наши запасались всем; к нему же в лавку отправились и мы.
Этих животных
не было, когда остров Сингапур был пуст, но лишь только он населился, как с Малаккского полуострова
стали переправляться эти звери и тревожить людей и домашних животных.
Скоро яркий пурпурный блеск уступил мягким, нежным тонам, и мы еще
не доехали до города, как небо, лес — все
стало другое.
Стало не так жарко, с залива веяло прохладой.
Решились
не допустить мачту упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились
не прежде, как кончив ее. На другой день
стали вытягивать самые ванты. К счастию, погода стихла и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер
не застал врасплох.
Я писал, что 9 числа оставалось нам около 500 миль до Бонин-Cима: теперь 16 число, а остается тоже 500… ну хоть 420 миль,
стало быть, мы сделали каких-нибудь миль семьдесят в целую неделю: да,
не более.
Промахнувшись раз, японцы
стали слишком осторожны: адмирал сказал, что, в ожидании ответа из Едо об отведении нам места, надо свезти пока на пустой, лежащий близ нас, камень хронометры для поверки. Об этом вскользь сказали японцам: что же они? на другой день на камне воткнули дерево, чтоб сделать камень похожим на берег, на который мы обещали
не съезжать. Фарсеры!
Стали потом договариваться о свите, о числе людей, о карауле, о носилках, которых мы требовали для всех офицеров непременно. И обо всем надо было спорить почти до слез. О музыке они
не сделали, против ожидания, никакого возражения; вероятно, всем, в том числе и губернатору, хотелось послушать ее. Уехали.
Наконец явился какой-то старик с сонными глазами, хорошо одетый; за ним свита. Он
стал неподвижно перед нами и смотрел на нас вяло.
Не знаю, торжественность ли они выражают этим апатическим взглядом, но только сначала, без привычки, трудно без смеху глядеть на эти фигуры в юбках, с косичками и голыми коленками.
Отошли
не более ста сажен по песчаной набережной и
стали подниматься на другую каменную лестницу.
Сегодня были японцы с ответом от губернатора, что если мы желаем, то можем
стать на внутренний рейд, но
не очень близко к берегу, потому что будто бы помешаем движению японских лодок на пристани.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург;
не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам
стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим
стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают,
не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено
не отводить места, пока в Едо
не прочтут письма из России и
не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег выходить
не понадобится.
Требовали баниосов, но они
не явились: рассердились, вероятно, на нас за то, что мы пригрозили отбуксировать их лодки прочь, как только они вздумают мешать нам, и вообще с ними
стали действовать порешительнее.
Сегодня дождь, но теплый, почти летний, так что даже кот Васька
не уходил с юта, а только сел под гик. Мы видели, что две лодки, с значками и пиками, развозили по караульным лодкам приказания, после чего эти отходили и
становились гораздо дальше. Адмирал
не приказал уже больше и упоминать о лодках. Только если последние
станут преследовать наши, велено брать их на буксир и таскать с собой.
Они выпили по рюмке, подняли головы, оставили печальный тон, заговорили весело, зевали кругом на стены, на картины, на мебель; совсем развеселились; печали ни следа, так что мы
стали догадываться,
не хитрят ли они,
не выдумали ли, если
не все, так эпоху события.
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в письме, что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и
не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором и т. п.,
стало быть,
не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел в такой большой империи остановиться
не может, несмотря ни на какие обстоятельства.
Подите с ними! Они
стали ссылаться на свои законы, обычаи. На другое утро приехал Кичибе и взял ответ к губернатору. Только что он отвалил, явились и баниосы, а сегодня, 11 числа, они приехали сказать, что письмо отдали, но что из Едо
не получено и т. п. Потом заметили, зачем мы ездим кругом горы Паппенберга. «Так хочется», — отвечали им.
Моряки катаются непременно на парусах,
стало быть в ветер, чего многие
не любят, да еще в свежий ветер, то есть когда шлюпка лежит на боку и когда белоголовые волны скачут выше борта, а иногда и за борт.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо…
не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто
не выдержал, и они сами, и все мы
стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «
Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и
стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их,
не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать,
не пойдем».
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь
становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же?
не видать ничего, кроме скал.
Безыменная скала, у которой мы
стали на якорь, защищает нас только от северных, но отнюдь
не от южных ветров.
Тут, в открытом океане,
стало сильно покачивать; вода
не раз плескала на палубу.
Напрасно
стали бы вы заглушать запах чем-нибудь: ни пачули, ни сами «четыре разбойника»
не помогут; особенно два противные запаха преследуют: отвратительного растительного масла, кажется кунжутного, и чесноку.
Мне досталась самая легкая роль: прикрыть отступление Воина Андреевича и Александра Егоровича, что я сделал,
став к камину спиной и раздвинув немного, как делают,
не знаю зачем, англичане, полы фрака.