Неточные совпадения
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля
до Ломоносова включительно, молчат; путешествия
не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому
не отведено столько простора и никому от этого так
не тесно писать, как путешественнику.
Первая часть упрека совершенно основательна, то есть в недостатке любопытства; что касается
до второй, то англичане нам
не пример.
«Как же так, — говорил он всякому, кому и дела
не было
до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
До паров еще, пожалуй, можно бы
не то что гордиться, а забавляться сознанием, что вот-де дошли же
до того, что плаваем по морю с попутным ветром.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает
не легко и
не скоро, что он
до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
А иногда его брал задор: все это подавало постоянный повод к бесчисленным сценам, которые развлекали нас
не только между Галлоперским маяком и Доггерской банкой, но и в тропиках, и под экватором, на всех четырех океанах, и развлекают
до сих пор.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто
до сих пор
не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно
не захохочут все и наконец он сам.
В спорах о любви начинают примиряться; о дружбе еще
не решили ничего определительного и, кажется, долго
не решат, так что
до некоторой степени каждому позволительно составить самому себе идею и определение этого чувства.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней
до того затерялось в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают, что надо разуметь.
Сам я только что собрался обещать вам —
не писать об Англии, а вы требуете, чтоб я писал, сердитесь, что
до сих пор
не сказал о ней ни слова.
Прикажете повторить, что туннель под Темзой очень…
не знаю, что сказать о нем: скажу — бесполезен, что церковь Св. Павла изящна и громадна, что Лондон многолюден, что королева
до сих пор спрашивает позволения лорда-мэра проехать через Сити и т. д.
Не надо этого:
не правда ли, вы все это знаете?
Бесконечное утро, с девяти часов
до шести, промелькнет —
не видишь как.
Что касается
до национальных английских кушаньев, например пудинга, то я где ни спрашивал, нигде
не было готового: надо было заказывать.
Да,
не красны углами их таверны: голые, под дуб сделанные или дубовые стены и простые столы; но опрятность доведена
до роскоши: она превышает необходимость.
Я в разное время, начиная от пяти
до восьми часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом
не было.
Такой пристальной внимательности, почти
до страдания, нигде
не встретишь.
От этого я
до сих пор еще
не мог заглянуть внутрь церкви: я
не англичанин и
не хочу смотреть мостков.
До сих пор нельзя сделать шагу, чтоб
не наткнуться на дюка, то есть на портрет его, на бюст, на гравюру погребальной колесницы.
Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там
до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали
не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения.
Англичане учтивы
до чувства гуманности, то есть учтивы настолько, насколько в этом действительно настоит надобность, но
не суетливы и особенно
не нахальны, как французы.
Я
не видел, чтобы в вагоне, на пароходе один взял, даже попросил, у другого праздно лежащую около газету, дотронулся бы
до чужого зонтика, трости.
Про природу Англии я ничего
не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана
до того, что все растет и живет по программе.
Вы можете упрекнуть меня, что, говоря обо всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона
до высиживаемых парами цыплят, я ничего
не сказал о женщинах.
Один — невозмутимо покоен в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что
не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на все согласен, что предложат другие; со всеми ласков
до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже
не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина
не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще
до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Пробыв долго в Англии, мы
не поспели бы обогнуть
до марта Горн.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу
до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Кое-как добрался я
до своей каюты, в которой
не был со вчерашнего дня, отворил дверь и
не вошел — все эти термины теряют значение в качку — был втиснут толчком в каюту и старался удержаться на ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены.
Я вошел в каюту и
не успел добежать
до большой полукруглой софы, как вдруг сильно поддало.
— Вот, вот так! — учил он, опускаясь на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом, за что бы ухватиться. Его потащило с горы, а он стремительно домчался вплоть
до меня… на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он своим ростом и дородством
не сокрушил меня.
Шлюпки
не пристают здесь, а выскакивают с бурунами на берег, в кучу мелкого щебня. Гребцы, засучив панталоны, идут в воду и тащат шлюпку
до сухого места, а потом вынимают и пассажиров. Мы почти бегом бросились на берег по площади, к ряду домов и к бульвару, который упирается в море.
Было тепло; северный холод
не доносился
до берегов Мадеры.
Этак никогда
не доберемся
до Японии».
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а
до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы
не видали никогда.
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас
до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер
не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его
не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Здесь также нет пристани, как и на Мадере, шлюпка
не подходит к берегу, а остается на песчаной мели, шагов за пятнадцать
до сухого места.
А съевши один апельсин, я должен был сознаться, что хороших апельсинов
до этой минуты никогда
не ел.
Задолго
до въезда в город глазам нашим открылись три странные массы гор,
не похожих ни на одну из виденных нами.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем
не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли
до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Мы шли улицей, идущей скатом, и беспрестанно оглядывались: скатерть продолжала спускаться с неимоверной быстротой, так что мы
не успели достигнуть середины города, как гора была закрыта уже
до половины.
Он
не дотронулся, однако ж, ни
до одного стакана, ни
до рюмки и особенно
до бутылки.
Меня еще в Англии удивило, что такой опрятный, тонкий и причудливый в житье-бытье народ, как англичане, да притом и изобретательный,
не изобрел
до сих пор чего-нибудь вместо дорогих восковых свеч.
Прежде всего они напились
до того, что многие остались на своих местах, а другие и этого
не могли, упали на пол.
«Но это даром
не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки
до времени, а в известные лета силы вдруг изменяют, и вы увидите в Англии многих индийских героев, которые сидят по углам,
не сходя с кресел, или таскаются с одних минеральных вод на другие».
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам
не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а
до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
А между тем, каких усилий стоит каждый сделанный шаг вперед! Черные племена
до сих пор
не поддаются ни силе проповеди, ни удобствам европейской жизни, ни очевидной пользе ремесел, наконец, ни искушениям золота — словом,
не признают выгод и необходимости порядка и благоустроенности.
Путешественник почти совсем
не видит деревень и хижин диких да и немного встретит их самих: все занято пришельцами, то есть европейцами и малайцами, но
не теми малайцами, которые заселяют Индийский архипелаг: африканские малайцы распространились будто бы, по словам новейших изыскателей, из Аравии или из Египта
до мыса Доброй Надежды.
Близость к Капштату поддержала в западных фермерах
до сих пор эту утонченность нравов, о которой
не имеют понятия восточные, скотопромышленные хозяева.
Еще
до сих пор
не определено,
до какой степени может усилиться шерстяная промышленность, потому что нельзя еще, по неверному состоянию края, решить, как далеко может быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Это род тайного совета губернатора, который, впрочем, сам
не только
не подчинен ни тому, ни другому советам, но он может даже пустить предложенный им закон в ход, хотя бы Законодательный совет и
не одобрил его, и применять
до утверждения английского колониального министра.