Неточные совпадения
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить
нельзя.
Там все принесено в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию один:
нельзя понадеяться, что ночью он
не задремлет над колесом и
не прозевает встречных огней.
Я в это время читал замечательную книгу, от которой
нельзя оторваться, несмотря на то, что читал уже
не совсем новое.
Это, вероятно, погибающие просят о помощи:
нельзя ли поворотить?» Капитан был убежден в противном; но, чтоб
не брать греха на душу, велел держать на рыбаков.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой,
не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою,
нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло
не распускается в морской воде, что я
не моряк, к морскому образу жизни
не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться
не должна.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем,
не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно,
не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет,
не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если
нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого
нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
До сих пор
нельзя сделать шагу, чтоб
не наткнуться на дюка, то есть на портрет его, на бюст, на гравюру погребальной колесницы.
С книгами поступил он так же, как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать было
нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу
не было никакой возможности.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего
нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Но смеяться на море безнаказанно
нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он
не успеет наклониться — и, смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
От одной прогулки все измучились, изнурились; никто
не был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми лицами; но все как
нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.
Нельзя же, однако, чтоб масленица
не вызвала у русского человека хоть одной улыбки, будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
Еще до сих пор
не определено, до какой степени может усилиться шерстяная промышленность, потому что
нельзя еще, по неверному состоянию края, решить, как далеко может быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Но как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то
нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что большая половина товаров привозится
не на английских, а на иностранных судах.
Но все это ни к чему
не повело: на другой день
нельзя было войти к нему в комнату, что случалось довольно часто по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
Впрочем, из этой великолепной картины, как и из многих других, ничего
не выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и соблюдать другие, подобные этим условия. Несмотря на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего этого соблюсти было
нельзя.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях; у них в походке, в мимике есть какая-то торжественная важность, лень и грация. Говорят они горлом, почти
не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная: будь тут хоть капля сознания,
нельзя было бы
не расхохотаться, глядя, как они медленно и осторожно ходят, как гордо держат голову, как размеренно машут руками. Но это к ним идет: торопливость была бы им
не к лицу.
Я только
не понимаю одного: как чопорные англичанки, к которым в спальню
не смеет войти родной брат, при которых
нельзя произнести слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то
не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия
не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где
нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Мы отдохнули, но еще
не совсем. Налети опять такая же буря — и поручиться
нельзя, что будет. Все глаза устремлены на мачту и ванты.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого
нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то
не так зарезал черепаху,
не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
Но дело в том, что эту провизию иногда есть
нельзя: продавцы употребляют во зло доверенность покупателей; а поверить их
нельзя:
не станешь вскрывать каждый наглухо закупоренный и залитый свинцом ящик.
Но время взяло свое, и японцы уже
не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв
нельзя было узнать.
Например: вот они решили, лет двести с лишком назад, что европейцы вредны и что с ними никакого дела иметь
нельзя, и теперь сами
не могут изменить этого.
Но что же делать им? и пустить
нельзя, и
не пустить мудрено.
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать
нельзя: он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики
не показывают вида, что замечают нас.
«А это по-дружески, когда вам говорят, что нам необходимо поверить хронометры, что без этого
нельзя в море идти, а вы
не отводите места?» — «Из Едо… хо-хо-хо…
не получено», — начал Кичибе.
На фрегате ничего особенного: баниосы ездят каждый день выведывать о намерениях адмирала. Сегодня были двое младших переводчиков и двое ондер-баниосов: они просили,
нельзя ли нам
не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки
не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», — сказал высокий старик в синем халате. «Ведь вы нам помешать
не можете». — «Велено, что делать! Мы и сами желали бы, чтоб это скорее изменилось», — прибавил он.
Наши съезжали сегодня на здешний берег, были в деревне у китайцев, хотели купить рыбы, но те сказали, что и настоящий и будущий улов проданы. Невесело, однако, здесь. Впрочем, давно
не было весело: наш путь лежал или по английским портам, или у таких берегов, на которые выйти
нельзя, как в Японии, или незачем, как здесь например.
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него
нельзя попасть: инсургенты
не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и
не побывать на нем. О войне с Турцией тоже
не решено, вместе с этим
не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Их подают к десерту, но
не знаю зачем: есть
нельзя.
Но, несмотря на запах, на жалкую бедность, на грязь,
нельзя было
не заметить ума, порядка, отчетливости, даже в мелочах полевого и деревенского хозяйства.
Прощайте!
Не сетуйте, если это письмо покажется вам вяло, скудно наблюдениями или фактами и сухо; пеняйте столько же на меня, сколько и на Янсекиян и его берега: они тоже скудны и незанимательны,
нельзя сказать только сухи; немудрено, что они так отразились и в моем письме.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего
нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое
не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро дела
не делаются и
не любят даже тех, кто имеет эту слабость. От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто к нам ездят: ну что бы пригласить нас стать у города, чтоб самим
не терять по-пустому время на переезды?
Нельзя. Почему? Надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а тот пошлет к микадо.
Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека как можно неудобнее, чтоб ему
нельзя было
не только ходить и бегать, но даже шевелиться.
И когда видишь японцев, сидящих на пятках, то скажешь только, что эта вся амуниция как
нельзя лучше пригнана к сидячему положению и что тогда она
не лишена своего рода величавости и даже красива.
Без хлеба как-то странно было на желудке: сыт
не сыт, а есть больше
нельзя.
Мне, например,
не случалось видеть, чтоб японец прямо ходил или стоял, а непременно полусогнувшись, руки постоянно держит наготове, на коленях, и так и смотрит по сторонам,
нельзя ли кому поклониться.
И каких тут
не было! желтые, красные, осыпанные рисовой пылью, а все есть
нельзя.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим,
не в Охотское ли море, то есть
не скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском море — льды, туда
нельзя». Эта скрытость очевидно
не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы: на него смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
На горе начались хижины — все как будто игрушки; жаль, что они прячутся за эти сплошные заборы; но иначе
нельзя: ураганы, или тайфуны, в полосу которых входят и Лю-чу, разметали бы, как сор, эти птичьи клетки,
не будь они за такой крепкой оградой.
Я
не знаю, с чем сравнить у нас бамбук, относительно пользы, какую он приносит там, где родится. Каких услуг
не оказывает он человеку! чего
не делают из него или им! Разве береза наша может, и то куда
не вполне, стать с ним рядом.
Нельзя перечесть, как и где употребляют его. Из него строят заборы, плетни, стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых веток.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться
нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода
не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
— «Есть один магазин казенный, да там
не всегда бывают сигары… надо на фабрике…» — «Это из рук вон! ведь на фабрику попасть
нельзя?» — «Трудно».
Я
не знал, что делать: одеться
нельзя; выйти — да как без платья?
Я подумал, что мне делать, да потом наконец решил, что мне
не о чем слишком тревожиться: утонуть
нельзя, простудиться еще меньше — на заказ
не простудишься; завтракать рано, да и после дадут; пусть себе льет: кто-нибудь да придет же.
Эти дамы выбирали из кучи по листу, раскладывали его перед собой на скамье и колотили каменьями так неистово, что
нельзя было
не только слышать друг друга, даже мигнуть.
«Я слышал, что здесь есть бои быков, — спросил я француза, —
нельзя ли посмотреть?» — «
Не стоит, — отвечал он, — это пародия на испанские бои.
Паруса надулись так, что шлюпка одним бортом лежала совершенно на воде;
нельзя было сидеть в катере,
не держась за противоположный борт.