Неточные совпадения
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И
на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный
стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять
на что?
С первого раза невыгодно действует
на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу
столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами
на кранцах, как
на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
Но, к удивлению и удовольствию моему,
на длинном
столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке, другие и не заметили его.
«Вам что за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет
стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его
на место.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал
на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за
стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Я разложил у себя
на бюро бумаги, книги, поставил
на свое место чернильницу, расположил все мелочи письменного
стола, как дома.
Да и самим неловко было сидеть за
столом: сосед наваливался
на соседа.
В ней постель, по обыкновению преширокая, с занавесом; дрянной ореховый
стол, несколько стульев, которые скликают друг друга; обои разодраны в некоторых местах;
на потолке красуется пятно.
Я сошел в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи
на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол
на круглый
стол в сенях и побежал в столовую.
В сенях,
на круглом
столе, я увидел целый строй медных подсвечников и — о ужас, сальных свеч!
Стол накрыт, как для обеда; стоит блюд шесть и дымятся;
на другом
столе дымился чай и кофе.
Это была большая, очень красиво убранная комната, с длинным
столом, еще менее похожая
на трактир.
Чрез полчаса
стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не
на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем
на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
В следующей, куда мы сейчас же проникли, стояло фортепьяно, круглый, крытый суконной салфеткой
стол;
на нем лежало множество хорошеньких безделок.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый
стол,
на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и барона, был если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифштекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые англичане принимают внутрь, совсем загромоздили
стол, так что виноград, фиги и миндаль стояли
на особом
столе. Было весело. Бен много рассказывал, барон много ел, мы много слушали, Зеленый после десерта много дремал.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за
стол. Одних русских было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах,
на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Еще за
столом сидела толстая-претолстая барыня, лет сорока пяти, с большими, томными, медленно мигающими глазами, которые она поминутно обращала
на капитана.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за
стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания
на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный
стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя
на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
Роскошь садится
на инкрюстированном, золоченом кресле, ест
на золоте и
на серебре; комфорт требует не золоченого, но мягкого, покойного кресла, хотя и не из редкого дерева; для
стола он довольствуется фаянсом или, много, фарфором.
Роскошь потребует редкой дичи, фруктов не по сезону; комфорт будет придерживаться своего обыкновенного
стола, но зато он потребует его везде, куда ни забросит судьба человека: и в Африке, и
на Сандвичевых островах, и
на Нордкапе — везде нужны ему свежие припасы, мягкая говядина, молодая курица, старое вино.
Тут же, в часовне, сидело около
стола несколько китайцев и шили что-то, не обращая ни малейшего внимания
на монаха.
Но богини нет: около нас ходит будто сам индийский идол — эмблема обилия и плодородия, Вампоа. Неужели это он отдыхает под кисеей в нише,
на него веет прохладу веер, его закрывают ревнивые жалюзи и золоченые резные ширмы от жара? Будто? А зачем же в доме три или четыре спальни? Чьи, вон это, крошечные туфли прячутся под постель? Чьи это мелочи, корзиночки? Кто тут садится около круглого
стола,
на котором разбросаны шелк, нитки и другие следы рукоделья?
Тут же встретила нас и его жена, каначка, седая, смуглая, одетая в синее бумажное платье, с платком
на голове, как наши бабы. Особо выстроена была тоже хижина, где эта чета обедала: по крайней мере, заглянув, я видел там посуду,
стол и разную утварь. Две собаки, с повисшими хвостами и головами, встретили тоже нас.
Сегодня с утра движение и сборы
на фрегате: затеяли свезти
на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни
столов», и не знал, ехать или нет; но и оставаться почти одному
на фрегате тоже невесело.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой
на бочонок, служивший ему
столом.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени.
На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали…
на пол, за неимением
стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег
на единственную бывшую
на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал
на колени, кланялся, ставил чашку
на пол, за неимением
столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
В Европе нежарко: мы ищем света и строим домы с большими окнами, сидим
на возвышениях, чтоб быть ближе к свету; нам нужны стулья и
столы.
В столовой накрыт
стол человек
на двадцать.
Кругом по
столу ходили постоянно три графина, с портвейном, хересом и мадерой, и останавливались
на минуту перед каждым гостем.
Они поставили подносы, вышли
на минуту, потом вошли и унесли их: перед нами остались пустые, ничем не накрытые
столы, сделанные, нарочно для нас, из кедрового дерева.
Но я смеялся, вспомнив, что пишут о японском
столе и, между прочим, что они будто готовят кушанье
на касторовом масле.
Часов в 11 приехали баниосы с подарками от полномочных адмиралу. Все вещи помещались в простых деревянных ящиках, а ящики поставлены были
на деревянных же подставках, похожих
на носилки с ножками. Эти подставки заменяют отчасти наши
столы. Японцам кажется неуважительно поставить подарок
на пол.
На каждом ящике положены были свертки бумаги, опять с символом «прилипчивости».
Потом сели за
стол, уже не по-прежнему, а все вместе,
на европейский лад, то есть все четверо полномочных, потом Тамея да нас семь человек.
На большом круглом
столе лежали счеты, реестры, за которыми мы и застали эконома.
Гостей посадили за
стол и стали потчевать чаем, хлебом, сухарями и ромом. Потом завязалась с ними живая письменная беседа
на китайском языке. Они так проворно писали, что глаза не поспевали следить за кистью.
Китайцы в домах у себя имеют мебель,
столы, кресла, постели, табуреты, скамеечки и проч., тогда как прочие три народа сидят и обедают
на полу.
При этом, конечно, обыкновенный, принятый
на просторе порядок нарушается и водворяется другой, необыкновенный. В капитанской каюте, например, могло поместиться свободно — как привыкли помещаться порядочные люди — всего трое, если же потесниться, то пятеро. А нас за
стол садилось в этой каюте одиннадцать человек, да в другой, офицерской, шестеро. Не одни вещи эластичны!
Для
стола приносилась, откуда-то с бака, длинная и широкая доска: одним концом ее клали
на диван, а другим
на какую-то подставку — это и был
стол.
Благо, что еще не застало нас волнение в лимане, но и то однажды порядочно поколотило о песок, так что импровизированный
стол наш и мы сами, сидя за ужином, подскакивали, вопросительно озираясь друг
на друга.
Наш рейс по проливу
на шкуне «Восток», между Азией и Сахалином, был всего третий со времени открытия пролива. Эта же шкуна уже ходила из Амура в Аян и теперь шла во второй раз. По этому случаю, лишь только мы миновали пролив, торжественно, не в урочный час, была положена доска, заменявшая
стол,
на свое место; в каюту вместо одиннадцати пришло семнадцать человек, учредили завтрак и выпили несколько бокалов шампанского.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю;
на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за
столом и пишу письма в Москву, к вам,
на Волгу.
Здесь,
на станции, уже заметно обилие. У хозяина есть четыре или пять коров и
стол покрыт красной тряпкой.
На станциях большею частью опрятно, сухо и просторно:
столы, лавки и кровати — все выстругано из чистого белого дерева.