Неточные совпадения
Кончились выборы: предводитель берет лист
бумаги и говорит: «Заключимте, милостивые государи, наши заседания посильным пожертвованием в пользу бедных нашей губернии да
на школы,
на больницы», — и пишет двести, триста рублей.
До вечера: как не до вечера! Только
на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной
бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «
На море непременно не бывает», — сказал он. «
На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно
на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Я разложил у себя
на бюро
бумаги, книги, поставил
на свое место чернильницу, расположил все мелочи письменного стола, как дома.
Ящики выскочили из своих мест, щетки, гребни,
бумаги, письма — все ездило по полу вперегонку, что скорее скакнет в угол или оттуда
на средину.
Впрочем, из этой великолепной картины, как и из многих других, ничего не выходило. Приготовление
бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время
бумаге вылеживаться и соблюдать другие, подобные этим условия. Несмотря
на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего этого соблюсти было нельзя.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки
бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят
на прилавках, сложа ноги под себя.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли
на столе,
бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали
на палке какую-то
бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им руками и платками, чтоб они вошли.
Через полчаса явились другие, одетые побогаче. Они привезли
бумагу, в которой делались обыкновенные предостережения: не съезжать
на берег, не обижать японцев и т. п. Им так понравилась наливка, что они выпросили, что осталось в бутылке, для гребцов будто бы, но я уверен, что они им и понюхать не дали.
В
бумаге еще правительство,
на французском, английском и голландском языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот,
на первом рейде, и не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в
бумаге, без объяснения, каких и для кого. Надо думать, что для губернаторского брюха.
За пазухой, по обыкновению, был целый магазин всякой всячины: там лежала трубка, бумажник, платок для отирания пота и куча листков тонкой, проклеенной, очень крепкой
бумаги,
на которой они пишут, отрывая по листку, в которую сморкаются и, наконец, завертывают в нее, что нужно.
«Отчего у вас, — спросили они, вынув
бумагу, исписанную японскими буквами, — сказали
на фрегате, что корвет вышел из Камчатки в мае, а
на корвете сказали, что в июле?» — «Оттого, — вдруг послышался сзади голос командира этого судна, который случился тут же, — я похерил два месяца, чтоб не было придирок да расспросов, где были в это время и что делали». Мы все засмеялись, а Посьет что-то придумал и сказал им в объяснение.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика
бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал
на колени, с поклоном принял
бумагу, подошел к Кичибе, опять пал
на колени, без поклона подал
бумагу ему и сел
на свое место.
В
бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было,
на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую
бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь, взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй
бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа
на него быть не может».
Пока читали
бумаги, я всматривался в лица губернатора и его придворных, занимаясь сортировкою физиономий
на смышленые, живые, вовсе глупые или только затупелые от недостатка умственного движения.
Весь день и вчера всю ночь писали
бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать
на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и
на берег выходить не понадобится.
Адмирал не может видеть праздного человека; чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то
бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу; сам даже возьмет
на себя труд выбрать ее в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из нее.
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в письме, что «это событие случилось до получения первых наших
бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором и т. п., стало быть, не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел в такой большой империи остановиться не может, несмотря ни
на какие обстоятельства.
Я застаю его за какой-то замасленной
бумагой,
на которой написаны преуродливые азы.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять
бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией —
на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Адмирал просил их передать
бумаги полномочным, если они прежде нас будут в Нагасаки. При этом приложена записочка к губернатору, в которой адмирал извещал его, что он в «непродолжительном времени воротится в Японию, зайдет в Нагасаки, и если там не будет ни полномочных, ни ответа
на его предложения, то он немедленно пойдет в Едо».
Ах, если б нам этакую!» — говорил я, пробираясь между иссохшими кустами хлопчатой
бумаги, клочья которой оставались еще кое-где
на сучьях и белели, как снежный пух.
Мы пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без
бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются
на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их
на другое место.
Я не знал,
на что решиться, и мрачно сидел
на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки
бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Фаддеев принес чай и сказал, что японец приезжал уж с
бумагой, с которой, по форме, является
на каждое иностранное судно.
Адмирал желает, чтобы полномочные приехали
на фрегат, так как он уже был
на берегу и передал
бумаги от своего правительства, — следовательно, теперь они, имея сообщить адмиралу ответ, должны также привезти его сами.
Приехали баниосы и привезли
бумагу,
на голландском и японском языках, в которой изъявлено согласие
на все условия, за исключением только двух: что, 1-е, команда наша съедет
на указанное место завтра же.
Вот появилось ровно шесть слуг, по числу гостей, каждый с подносом,
на котором лежало что-то завернутое в
бумаге, рыба, как мне казалось.
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ
на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я ходил по палубе и встретил их. В
бумаге сказано было, что полномочные теперь не могут отвечать
на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета
на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы
на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
Часов в 11 приехали баниосы с подарками от полномочных адмиралу. Все вещи помещались в простых деревянных ящиках, а ящики поставлены были
на деревянных же подставках, похожих
на носилки с ножками. Эти подставки заменяют отчасти наши столы. Японцам кажется неуважительно поставить подарок
на пол.
На каждом ящике положены были свертки
бумаги, опять с символом «прилипчивости».
А уж в этом ящике и лежала грамота от горочью, в ответ
на письмо из России, писанная
на золоченой, толстой, как пергамент,
бумаге и завернутая в несколько шелковых чехлов.
И сами полномочные перепугались: «В
бумагах говорится что-то такое, — прибавил Накамура, — о чем им не дано никаких приказаний в Едо: там подумают, что они как-нибудь сами напросились
на то, что вы пишете». Видя, что
бумаг не берут, Накамура просил адресовать их прямо в горочью.
На это согласились.
Глядя
на эти коралловые заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной
бумагой, за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними
бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев,
на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.
Миссионер встретил нас
на крыльце и ввел в такую же комнату с рамой, заклеенной
бумагой, как и в ликейских домах.
Тут стояло двое-трое столовых часов, коробка с перчатками, несколько ящиков с вином, фортепьяно; лежали материи, висели золотые цепочки, теснились в куче этажерки, красивые столики, шкапы и диваны,
на окнах вазы,
на столе какая-то машина, потом
бумага, духи.
Она тонка и гладка, как лист атласной почтовой
бумаги, —
на голове не слыхать — и плотна, солнце не пропекает через нее; между тем ее ни
на ком не увидишь, кроме тагалов да ремесленников, потому что шляпы эти — свое, туземное изделье и стоит всего доллар, много полтора.
Один из администраторов, толстый испанец, столько же похожий
на испанца, сколько
на немца,
на итальянца,
на шведа,
на кого хотите, встал с своего места, подняв очки
на лоб, долго говорил с чиновником, не спуская с меня глаз, потом поклонился и сел опять за
бумаги.
На одном берегу собралось множество народа; некоторые просили знаками наших пристать, показывая какую-то
бумагу, и когда они пристали, то корейцы
бумаги не дали, а привели одного мужчину, положили его
на землю и начали бить какой-то палкой в виде лопатки.
Сорокин повесил их, конечно, не из хвастовства, а больше по обычаю русского простого человека вешать
на стену всякую официальную
бумагу, до паспорта включительно.
Погляжу в одну, в другую
бумагу или книгу, потом в шканечный журнал и читаю: «Положили марсель
на стеньгу», «взяли грот
на гитовы», «ворочали оверштаг», «привели фрегат к ветру», «легли
на правый галс», «шли
на фордевинд», «обрасопили реи», «ветер дул NNO или SW».
«Что я покажу?» — ворчал я в отчаянии, глядя
на белую
бумагу. Среди этих терминов из живого слова только и остаются несколько глаголов и между ними еще вспомогательный: много помощи от него!