Неточные совпадения
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено
было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я
начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
В Австралии
есть кареты и коляски; китайцы
начали носить ирландское полотно; в Ост-Индии говорят все по-английски; американские дикари из леса порываются в Париж и в Лондон, просятся в университет; в Африке черные
начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить белые перчатки.
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна
была когда-то под водою, а вот это дно
было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости;
начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Избалованный общим вниманием и участием, а может
быть и баловень дома, он любил иногда привередничать.
Начнет охать, вздыхать, жаловаться на небывалый недуг или утомление от своих обязанностей и требует утешений.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как.
Я в разное время,
начиная от пяти до восьми часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом не
было.
С ней
была пожилая дама, вся в черном,
начиная с чепца до ботинок; и сама хозяйка тоже; они, должно
быть, в трауре.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти
было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов
был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями
начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Это
было в четверг, в
начале марта.
У англичан сначала не
было положительной войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может
быть, англичане успели бы в самом
начале прекратить их, если б они в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Полковники Смит и Соммерсет (первый
был потом губернатором) с февраля
начали свои действия.
После этого краткого очерка двух войн нужно ли говорить о третьей, которая кончилась в эпоху прибытия на мыс фрегата «Паллада», то
есть в
начале 1853 года?
В декабре 1850 г., за день до праздника Рождества Христова, кафры первые
начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли в горы. Тогда началась не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками, так как они
были великобританские подданные.
Напрасно, однако ж, я глазами искал этих лесов: они растут по морским берегам, а внутри,
начиная от самого мыса и до границ колонии, то
есть верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве да искусственно возделанными садами около ферм, а за границами, кроме редких оазисов, и этого нет.
Может
быть, оно так бы и случилось у другого кучера, но Вандик заберет в руки и расположит все вожжи между полуаршинными своими пальцами и
начнет играть ими, как струнами, трогая то первую, то третью или четвертую.
Она
начала немного жеманиться, но потом села за фортепиано и
пела много и долго: то шотландскую мелодию, то южный, полуиспанский-полуитальянский, романс.
Надо
было видеть, как она схватит пребольшую собаку и
начнет так поворачивать и кусать ее, что та с визгом едва вывернется из лап ее и бежит спрятаться.
Здесь пока, до
начала горы, растительность
была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану
было довольно однообразно.
Начало мая не лучше, как у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья — и умно сделали. Я упрямился, ходил в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому
было где разгуляться в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые и все-таки благоприятные.
В
начале июня мы оставили Сингапур. Недели
было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно
есть и
пить, как
едят и
пьют англичане.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно
будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в
начале этого письма...
Но корабли европейские, — прибавил он, —
начали посещать, прилежно и во множестве, Нагасаки всего лет десять, и потому не
было надобности менять».
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза,
начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не
было ни губ, ни языка, ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни больше ни меньше, как gestorben — умер!
Ждем судов наших и
начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как ушла; а ей сказано, чтоб долее семи недель не
быть. Делают разные предположения.
О подарках они сказали, что их не могут принять ни губернаторы, ни баниосы, ни переводчики: «Унмоглик!» — «Из Едо, —
начал давиться Кичибе, — на этот счет не получено… разрешения». — «Ну, не надо. И мы никогда не примем, — сказали мы, — когда нужно
будет иметь дело с вами».
Они
начали с того, что «так как адмирал не соглашается остаться, то губернатор не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтоб адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что дней чрез десять, и никак не более одиннадцати, а может
быть и чрез семь, придет ответ, который почему-то замедлился в пути».
Спросили, когда
будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски
начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана
была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало
быть, о прежнем, то
есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы
начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Кто
начинает только завтракать, кто
пьет чай; а этот, ожидая, когда удастся, за толпой, подойти к столу и взять чего-нибудь посущественнее, сосет пока попавшийся под руку апельсин; а кто-нибудь обогнал всех и эгоистически курит сигару.
Католики, напротив,
начинают религией и хотят преподавать ее сразу, со всею ее чистотою и бескорыстным поклонением, тогда как у китайцев не
было до сих пор ничего, похожего на религиозную идею.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может
быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут
начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
«Мы приехали из-за многих сотен, —
начал он мямлить, — а вы из-за многих тысяч миль; мы никогда друг друга не видали,
были так далеки между собою, а вот теперь познакомились, сидим, беседуем, обедаем вместе.
Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него
начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него
есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Но пока она
будет держаться нынешней своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа своих по-прежнему в страхе, не позволяя им брать без позволения даже пустой бутылки, она еще
будет жить старыми своими
началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа жизни.
Но для этого надо поступить по-английски, то
есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать,
начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и
начать войну.
Когда он сам
начинал говорить и говорил долго, он весь
был в своей мысли, и тогда в глазах прямо светился ум.
После ликейцы думали
было отложиться от Японии, но
были покорены вновь. Ликейский король, в
начале царствования, отправляется обыкновенно в Японию и там утверждается окончательно.
У этого китайца
были светло-русые волосы, голубые или, по крайней мере, серые глаза, белое или, скорее, красноватое лицо,
начиная с носа, совершенно как у европейца.
Пропев, он обратился
было к своим мирным занятиям,
начал искать около себя на полу, чего бы поклевать, и поскреб раза два землю ногой.
Он
начал мне длинную какую-то речь по-французски, и хотя говорил очень сносно на этом языке, но я почти ничего не понял, может
быть, оттого, что он к каждому слову прибавлял: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» [«Я говорю с вами откровенно, понимаете?» — фр.]
Тут она собрала все силы и
начала изгибаться и хлестать хвостом по воздуху, о корму, о висевшую у кормы шлюпку, обо все, что
было на пути.
Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и
начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста человек корейцев, так что принуждены
были больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
Нельзя
было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое
начало не скрепляет народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
У китайцев нет национальности, патриотизма и религии — трех
начал, необходимых для непогрешительного движения государственной машины.
Есть китайцы, но нации нет; в их языке нет даже слова «отечество», как сказывал мне один наш синолог.
В них успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное
начало и не дозрело до жизни общественной и государственной или если и созрело когда-нибудь, то, может
быть, затерялось в безграничном размножении народной массы, делающем невозможною — ни государственную, ни какую другую централизацию.
Нагасаки на этот раз смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в это время бывает даже у нас, на севере. Мы
начинаем гулять в легких пальто, а здесь еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее
будет не раньше как через месяц.
Один, устав, останавливался как вкопанный; другой в ту же минуту
начинал припрыгивать, сначала тихо, потом все скорее и скорее, глядя вниз и переставляя ноги, одну вместо другой, потом быстро падал и прыгал вприсядку, изредка вскрикивая; хор
пел: прочие все молча и серьезно смотрели.
Он, помолчав немного,
начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать
будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
Он ехал целым домиком и
начал вынимать из так называемого и всем вам известного «погребца» чашку за чашкой, блюдечки, ножи, вилки, соль, маленькие хлебцы, огурцы, наконец, покинувший нас друг — вино. «А у меня
есть, — окончательно прибавил я, — повар».
Не то
было с смотрителем: он методически
начал разоблачаться, медленно снимая одну вещь за другою, с очков до сапог включительно.