Неточные совпадения
«Отошлите это в ученое общество, в академию, —
говорите вы, — а беседуя с
людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать
человек обедают, никто слова не
говорит, вы один только…
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я,
говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать
человека на месте.
Человек мечется в тоске, ищет покойного угла, хочет забыться, забыть море, качку, почитать,
поговорить — не удается.
«Смотрите, —
говорили мы друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с
человека; все другое: и
человек, и платье его, и обычай».
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В одном месте мы застали
людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик
поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный
человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
А все
говорят на русского
человека: он беспечен, небрежен, живет на авось; чем «кафрская война» лучше наших праздников?
Кушала она очень мало и чуть-чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса или зелень. Были тут вчерашние двое молодых
людей. «Yes, y-e-s!» — поддакивала беспрестанно полковница, пока ей
говорил кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она «yes». «В семь минут 33 раза», — шептал он мне.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые
люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это за
люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то
говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им руками и платками, чтоб они вошли.
Сначала вошли на палубу переводчики. «Оппер-баниосы», —
говорили они почтительным шепотом, указывая на лодки, а сами стали в ряд. Вскоре показались и вошли на трап, потом на палубу двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. Переводчики встретили их, положив руки на колени и поклонившись почти до земли. За ними вошло
человек двадцать свиты.
«Смотри в трубу на луну, —
говорил ему Болтин, ходивший по юту, — и как скоро увидишь там трех-четырех
человек, скажи мне».
Я слышу слово «misverstand» [недоразумение — голл.] от переводчика и подхожу узнать, что такое: он
говорит, что на их батареях
люди не предупреждены о салюте, и оттого выйдет недоразумение: станут, пожалуй, палить и они.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых
людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи,
говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему,
говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят
человек.
Люди добродетельны, питаются овощами и ничего между собою, кроме учтивостей, не
говорят; иностранцы ничего, кроме дружбы, ласк да земных поклонов, от них добиться не могут.
Беттельгейм, однако ж, сказывал, что он беспрепятственно проповедует ликейцам в их домах, и будто они слушают его. Сомневаюсь, судя по тому, как с ним здесь поступают. Он
говорит даже, что ему удалось несколько
человек крестить.
«На берег кому угодно! —
говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько
человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Здесь,
говорят, все привыкли к землетрясениям: и домы, и
люди.
К счастью, с ним были, между прочим, два молодых
человека, которые, хотя очень дурно, но зато очень скоро
говорили по-французски.
«Нет, нынешней зимой…» Опять мне пришло в голову, как в «Welch’s hotel», в Капштате, по поводу разбитого стекла, что на нас сваливают вот этакие неисправности и
говорят, что беспечность в характере русского
человека: полноте, она в характере — просто
человека.
Мне один из здешних жителей советовал остерегаться, не подходить близко к развалинам,
говоря, что там гнездятся ящерицы, около фута величиной, которые кидаются на грудь
человеку и вцепляются когтями так сильно, что скорее готовы оставить на месте лапы, чем отстать.
«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось
человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А старика можно?» — спросил я. «Можно», —
говорят. «Ну так я поеду в качке».
Мая извивается игриво, песчаные мели выглядывают так гостеприимно, как будто
говорят: «Мы вас задержим, задержим»; лес не темный и не мелкий частокол, как на болотах, но заметно покрупнел к реке; стал чаще являться осинник и сосняк. Всему этому несказанно обрадовался Иван Григорьев. «Вон осинничек, вон соснячок!» —
говорил он приветливо, указывая на знакомые деревья. Лодка готова, хлеб выпечен, мясо взято — едем. Теперь платить будем прогоны по числу
людей, то есть сколько будет гребцов на лодках.
Одно неудобно: у нас много
людей. У троих четверо слуг. Довольно было бы и одного, а то они мешают друг другу и ленятся. «У них уж завелась лакейская, —
говорит справедливо князь Оболенский, — а это хуже всего. Их не добудишься, не дозовешься, ленятся, спят, надеясь один на другого; курят наши сигары».
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе,
говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и
люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Об убитом никто не заботится: «Должно быть, дурной
человек был!» —
говорят они и забывают о нем.
Экипажи спускают на Лену на одной лошади, или коне, как здесь все
говорят, и уже внизу подпрягают других, и тут еще держат их
человек пять ямщиков, пока садится очередный ямщик; и когда он заберет вожжи, все расступятся и тройка или пятерка помчит что есть мочи, но скоро утомится: снег глубок, бежать вязко, или, по-здешнему, убродно.
Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за что не хотели брать денег. «Мы рады добрым
людям, —
говорили они, — ни за что не возьмем: вы нас обидите».
Потом (это уж такой обычай) идут все спускать лошадей на Лену: «На руках спустим», —
говорят они, и каждую лошадь берут
человека четыре, начинают вести с горы и ведут, пока лошади и сами смирно идут, а когда начинается самое крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до тех пор, пока захотят остановиться.
Неточные совпадения
Подозвавши Власа, Петр Иванович и спроси его потихоньку: «Кто,
говорит, этот молодой
человек?» — а Влас и отвечает на это: «Это», —
говорит…
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо
говорил.
Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный
человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Добчинский. Молодой, молодой
человек; лет двадцати трех; а
говорит совсем так, как старик: «Извольте,
говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я,
говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате,
говорит, немножко темно».
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.