Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того,
к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с
той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно,
то воротишься
к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а
тот от сырости; начало этой страны относится
к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал
тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки
к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли.
Поезжайте летом на кронштадтский рейд, на любой военный корабль, адресуйтесь
к командиру, или старшему, или, наконец,
к вахтенному (караульному) офицеру с просьбой осмотреть корабль, и если нет «авральной» работы на корабле,
то я вам ручаюсь за самый приятный прием.
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся
к столу,
то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
В самом деле,
то от одной,
то от другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой
к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
И между
тем,
к какому неполному результату приводят все эти хитрости!
Трюм постоянно наполнялся водой, и если б мы остались тут,
то, вероятно,
к концу дня увидели бы, как оно погрузится на дно.
Между двух холмов лепилась куча домов, которые
то скрывались,
то появлялись из-за бахромы набегавших на берег бурунов:
к вершинам холмов прилипло облако тумана. «Что это такое?» — спросил я лоцмана. «Dover», — каркнул он. Я оглянулся налево: там рисовался неясно сизый, неровный и крутой берег Франции. Ночью мы бросили якорь на Спитгедском рейде, между островом Вайтом и крепостными стенами Портсмута.
Здесь прилагаю два письма
к вам, которые я не послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над
тем, что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а
к кому они так не ходят,
тот лучше не путешествуй.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения
к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности
к другому, но благоговения
к толпе,
то есть
к обществу.
Известно, как англичане уважают общественные приличия. Это уважение
к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь в вагоне, народу битком набито, а тишина, как будто «в гробе
тьмы людей», по выражению Пушкина.
Время между
тем близится
к отъезду.
На фрегате работы приходят
к окончанию:
того и гляди, назначат день.
Все бы это было очень хорошо,
то есть эта практичность, но,
к сожалению, тут есть своя неприятная сторона: не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически, как машина.
Этого я не видал: я не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по
тому, что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас
к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он сделать не в состоянии.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей,
то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат
к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека,
то можно в pendant
к вопросу о
том, «достовернее ли стала история с
тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с
тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится
к столу, кладет ноги в назначенный для
того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух и нем целый день.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После
того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает
к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет
к следующей избе:
тот же стук,
те же слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами
к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
И вот
к концу года выходит вовсе не
тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
Теперь это повторяется здесь каждые полчаса, и вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока:
того и гляди прижмет
к французскому берегу, а там мели да мели.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо
того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал
к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
У него было
то же враждебное чувство
к книгам, как и у берегового моего слуги: оба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так,
того и гляди, разорвешь.
К чаю уже надо было положить на стол рейки,
то есть поперечные дощечки ребром, а
то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло
то в одну,
то в другую сторону.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей
к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Я был в каюте один, встал, хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня
к полу, а свеча вспыхивала сильнее, вот
того гляди вспыхнет и карта.
С этим же равнодушием он,
то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления
к своему долгу —
к работе,
к смерти, если нужно.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня
тому спокойствию или
той беспечности, с которой другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной
то к улице,
то к дому.
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в
тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать
к пушке, оттуда потянуло
к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — вот — на, прежде умойся!» Я боялся улыбнуться: мне жаль было портить это костромское простодушие европейской цивилизацией,
тем более что мы уже и вышли из Европы и подходили…
к Костроме, в своем роде.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули
к южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из
тех картин, которые видишь в панораме, на полотне, и не веришь, приписывая обольщению кисти.
Группа гор тесно жалась
к одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и
то она помещена в аристократию гор не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
Чем ближе подвигались мы
к берегу,
тем становилось теплее.
Кажется, ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере,
то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и
то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла
к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают
к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Когда мы сели в шлюпку, корабль наш был верстах в пяти; он весь день
то подходил
к берегу,
то отходил от него. Теперь чуть видны были паруса.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое,
к горизонту зеленоватое.
Один из новейших путешественников, Бельчер, кажется, первый заметил, что нет причины держаться ближе Америки, особенно когда идут
к мысу Доброй Надежды или в Австралию, что это удлиняет только путь,
тем более что зюйд-остовый пассат и без
того относит суда далеко
к Америке и заставляет делать значительный угол.
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его не потеряем,
то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же,
к эскадре коммодора Перри.
Если ж смотреть на это как на повод
к развлечению, на случай повеселиться,
то в этом и без
того недостатка не было.
Природа между
тем доживала знойный день: солнце клонилось
к горизонту.
Долго станете вглядываться и кончите
тем, что, с наступлением вечера, взгляд ваш будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь
к нему и будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут
к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
9-го мы думали было войти в Falsebay, но ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по
ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури. Особенно хороша скала Hangklip. Вершина ее нагибается круто
к средине, а основания выдается в море. Вершины гор состоят из песчаника, а основания из гранита.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как люди, на огромной площади,
то в кружок,
то рядом,
то лицом или спинами друг
к другу.