Неточные совпадения
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что
нельзя было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
«Вот
какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить
нельзя.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если
нельзя, то
как можно менее заметно,
как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого
нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Нужды нет, что декабрь, а в полях работают, собирают овощи —
нельзя рассмотреть с дороги —
какие.
Нельзя отпереть замка иначе
как зная, сколько именно вставлено пластинок и
каким образом они расположены; а пластинок много.
С книгами поступил он так же,
как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать было
нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу не было никакой возможности.
Я пробовал пойти наверх или «на улицу»,
как я называл верхнюю палубу, но ходить было
нельзя.
Скучное дело качка; все недовольны;
нельзя как следует читать, писать, спать; видны также бледные, страдальческие лица. Порядок дня и ночи нарушен, кроме собственно морского порядка, который, напротив, усугублен. Но зато обед, ужин и чай становятся
как будто посторонним делом. Занятия, беседы нет… Просто нет житья!
Нельзя записать тропического неба и чудес его,
нельзя измерить этого необъятного ощущения, которому отдаешься с трепетной покорностью,
как чувству любви.
Товарищи мои заметили то же самое:
нельзя нарочно сделать лучше; так и хочется снять ее и положить на стол,
как presse-papiers.
Но осадка еще мало, еще
нельзя определить, в
какую физиономию сложатся эти неясные черты страны и ее народонаселения.
Нельзя не отдать справедливости неутомимому терпению голландцев, с которым они старались, при своих малых средствах, водворять хлебопашество и другие отрасли земледелия в этой стране;
как настойчиво преодолевали все препятствия, сопряженные с таким трудом на новой, нетронутой почве.
Еще до сих пор не определено, до
какой степени может усилиться шерстяная промышленность, потому что
нельзя еще, по неверному состоянию края, решить,
как далеко может быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Но
как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то
нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что большая половина товаров привозится не на английских, а на иностранных судах.
Нельзя нарочно правильнее обставить горами,
как обставлена эта долина.
Желто-смуглое, старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос на крошечном лице был совсем приплюснут; губы, нетолстые, неширокие, были
как будто раздавлены. Он казался каким-то юродивым стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума. Всего замечательнее была голова: лысая, только покрытая редкими клочками шерсти, такими мелкими, что
нельзя ухватиться за них двумя пальцами. «
Как тебя зовут?» — спросил смотритель.
Впрочем, из этой великолепной картины,
как и из многих других, ничего не выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует,
как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и соблюдать другие, подобные этим условия. Несмотря на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего этого соблюсти было
нельзя.
Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни на море. Море —
как зеркало,
как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца.
Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды!
Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там
как будто горит масса раскаленных угольев:
нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Нельзя богаче и наряднее одеть землю,
как она одета здесь.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях; у них в походке, в мимике есть какая-то торжественная важность, лень и грация. Говорят они горлом, почти не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная: будь тут хоть капля сознания,
нельзя было бы не расхохотаться, глядя,
как они медленно и осторожно ходят,
как гордо держат голову,
как размеренно машут руками. Но это к ним идет: торопливость была бы им не к лицу.
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева, еще зеленые, и тотчас пить, то сок прохладен; но когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку,
как ядро наших простых орехов. Мы делали из ядра молоко,
как из миндаля: оно жирно и приторно; так пить
нельзя; с чаем и кофе хорошо,
как замена сливок.
Я только не понимаю одного:
как чопорные англичанки, к которым в спальню не смеет войти родной брат, при которых
нельзя произнести слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где
нельзя безнаказанно есть и пить,
как едят и пьют англичане.
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору,
как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что
нельзя и рук вымыть.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого
нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то не так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн,
как будто были в Петербурге!
Близкие и дальние холмы, один другого зеленее, покрытые кедровником и множеством других деревьев —
нельзя разглядеть
каких, толпятся амфитеатром, один над другим.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом,
нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей,
какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того гляди, гости нападут на них.
«
Нельзя ли нарисовать,
как они будут сидеть?» — сказал Кичибе.
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать
нельзя: он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно,
как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики не показывают вида, что замечают нас.
Наши съезжали сегодня на здешний берег, были в деревне у китайцев, хотели купить рыбы, но те сказали, что и настоящий и будущий улов проданы. Невесело, однако, здесь. Впрочем, давно не было весело: наш путь лежал или по английским портам, или у таких берегов, на которые выйти
нельзя,
как в Японии, или незачем,
как здесь например.
Так и есть,
как я думал: Шанхай заперт, в него
нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц,
как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Жаль, что
нельзя разглядеть всего: «С души рвет», —
как говорит Фаддеев, а есть чего поглядеть!
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего
нельзя: может быть, полномочные и действительно тут —
как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Нарушить это, обратить их к здравому смыслу ничем другим
нельзя,
как только силой.
Если теперь японцам уже
нельзя подчинить эту торговлю таким же ограничениям,
каким подчинены сношения с голландцами, то, с другой стороны, иностранцам
нельзя добровольно склонить их действовать совершенно на европейский лад.
Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека
как можно неудобнее, чтоб ему
нельзя было не только ходить и бегать, но даже шевелиться.
«Ну, это значит быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми
нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья.
Как же и чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Когда я ехал в Шанхай, я думал, что там, согласно Нанкинскому трактату, далее определенной черты европейцу
нельзя и шагу сделать: а между тем мы исходили все окрестности и знаем их почти
как петербургские.
И
каких тут не было! желтые, красные, осыпанные рисовой пылью, а все есть
нельзя.
На горе начались хижины — все
как будто игрушки; жаль, что они прячутся за эти сплошные заборы; но иначе
нельзя: ураганы, или тайфуны, в полосу которых входят и Лю-чу, разметали бы,
как сор, эти птичьи клетки, не будь они за такой крепкой оградой.
Его поблагодарили за доставку провизии, и особенно быков и рыбы, и просили доставлять — разумеется, за деньги — вперед русским судам все, что понадобится. Между прочим, ему сказано, что так
как на острове добывается соль, то может случиться, что суда будут заходить за нею, за рисом или другими предметами: так
нельзя ли завести торговлю?
Я не знаю, с чем сравнить у нас бамбук, относительно пользы,
какую он приносит там, где родится.
Каких услуг не оказывает он человеку! чего не делают из него или им! Разве береза наша может, и то куда не вполне, стать с ним рядом.
Нельзя перечесть,
как и где употребляют его. Из него строят заборы, плетни, стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых веток.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться
нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки,
как сонные мухи.
Мы ходили из лавки в лавку, купили несколько пачек сигар — оказались дрянные. Спрашивали, по поручению одного из товарищей, оставшихся на фрегате, нюхательного табаку — нам сказали, что во всей Маниле
нельзя найти ни одного фунта. Нас все потчевали европейскими изделиями: сукнами, шелковыми и другими материями, часами, цепочками; особенно француз в мебельном магазине так приставал, чтоб купили у него цепочку,
как будто от этого зависело все его благополучие.
У иной подставки покривились так, что
нельзя и угадать,
как она держится.
Я не знал, что делать: одеться
нельзя; выйти — да
как без платья?
Вдаль посмотреть
нельзя: волны сверкают,
как горячие угли, стены зданий ослепительно белы, воздух
как пламя — больно глазам.
Я побежал к речке, сунулся было в двух местах, да чрез лес продраться
нельзя: папоротники и толстые стволы красного дерева стояли стеной, а лианы раскинуты,
как сети.
Мы обедали в палатке; запах от кораллов так силен, что почти есть
нельзя. Обед весь состоял из рыбы: уха, жареная рыба и гомар чудовищных размеров и блестящих красок; но его оставили к ужину. Шея у него — самого чистого дикого цвета,
как будто из шелковой материи, с коричневыми полосами; спина синяя, двуличневая, с блеском; усы в четверть аршина длиной, красноватые.
Нельзя было Китаю жить долее,
как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.