Неточные совпадения
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому,
кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но
как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с
какою физиономией явиться в общество?
«
Как же так, — говорил он всякому,
кому и дела не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
Разве я не вечный путешественник,
как и всякий, у
кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага»,
как говорили в старых романах?
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив,
кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу,
как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
«Боже мой!
кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой
как тут явился и дед.
Хороша зима! А
кто ж это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи? А там
какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают же такие зимы на свете!
Самый близкий, Сант-Яго, лежал,
как громадный
ком красной глины.
Ричард метался
как угорелый и отлично успевал подавать вовремя всякому, чего
кто требовал.
Гляжу и не могу разглядеть,
кто еще сидит с ними: обезьяна не обезьяна, но такое же маленькое существо, с таким же маленьким, смуглым лицом,
как у обезьяны, одетое в большое пальто и широкую шляпу.
Кто знает,
какой дуб учености вырастет со временем в этой старинной, но еще молодой и формирующейся на новый лад колонии?
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться,
как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не было видно. «А
кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас есть ма», — сказала другая.
— «Что они делают, чем их занимают?» — «А дорогу-то, по которой вы едете, — сказал мистер Бен, —
кто ж делает,
как не они?
После этого сравнения, мелькнувшего у меня в голове,
как ни резво бегали мыши,
как ни настойчиво заглядывала тень в окно, я не дал себе труда дознаваться,
какие мыши были в Африке и
кто заглядывал в окно, а крепко-накрепко заснул.
— «
Какие,
кому в Устере визиты делать?» — «А к русскому, который здесь живет.
Ну, эта лавочка может служить выражением первобытной идеи о торговле и о магазине,
как эта идея только зародилась в голове того,
кому смутно представлялась потребность продавать и покупать.
«
Кто ж ты, из
какой страны?» — «Ислам, мусульман».
Или не безумие ли обедать на таком сервизе,
какого нет ни у
кого, хоть бы пришлось отдать за него половину имения?
Купец этот пригласил нас к себе, не назначив,
кого именно, в
каком числе, а просто сказал, что ожидает к себе в четыре часа, и просил заехать к нему в лавку, откуда вместе и поехать.
— Да
кто его знает, что такое, ваше высокоблагородие! Вон спина-то
какая! — говорил он, поворачивая немного спину ко мне.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом,
кто лучше,
кто тише,
кто синее, — словом,
кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно,
как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
В бумаге еще правительство, на французском, английском и голландском языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот, на первом рейде, и не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения,
каких и для
кого. Надо думать, что для губернаторского брюха.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да
как?
Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
В отдыхальне,
как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А
кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
Он просто служит за жалованье,
кому и
как хотите.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот
какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но
кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Ни у
кого другого, даже у немца, недостанет терпения так мелко и чисто выработать вещь, или это будет стоить бог знает
каких денег.
Я думал, что это обыкновенная уличная сцена, ссора какая-нибудь, но тут случился англичанин, который растолковал мне, что империалисты хватают всякого,
кто оплошает, и в качестве мятежника ведут в лагерь, повязав ему что-нибудь красное на голову
как признак возмущения.
Она,
как монумент, крепко сидела на рослой лошади, и та,
как будто чувствуя,
кого несет на хребте, скакала плавно.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой читал,
кто рассказывал,
кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что
как ни красиво было небо,
как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
—
Кто это вам сказал? — заметил я, —
как женщин нет: plenty (много)! Да вы женаты?
Да где же это я в самом деле?
кто кругом меня, с этими бритыми лбами, смуглыми,
как у мумий, щеками, с поникшими головами и полуопущенными веками, в длинных, широких одеждах, неподвижные, едва шевелящие губами, из-за которых, с подавленными вздохами, вырываются неуловимые для нашего уха, глухие звуки?
На другой день, 5-го января, рано утром, приехали переводчики спросить о числе гостей, и когда сказали, что будет немного, они просили пригласить побольше, по крайней мере хоть всех старших офицеров. Они сказали, что настоящий, торжественный прием назначен именно в этот день и что будет большой обед.
Как нейти на большой обед? Многие,
кто не хотел ехать, поехали.
—
Как же! Чтоб наблюдать, куда вы пойдете, что будете делать, замечать,
кто к вам подойдет, станет разговаривать, чтоб потом расправиться с тем по-своему…
«На берег
кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки,
как сонные мухи.
Она тонка и гладка,
как лист атласной почтовой бумаги, — на голове не слыхать — и плотна, солнце не пропекает через нее; между тем ее ни на
ком не увидишь, кроме тагалов да ремесленников, потому что шляпы эти — свое, туземное изделье и стоит всего доллар, много полтора.
Мы помчались вдаль, но места были так хороши, что спутник мой остановил кучера и как-то ухитрился растолковать ему, что мы не держали ни с
кем пари объехать окрестности
как можно скорее, а хотим гулять.
Солдаты все тагалы. Их,
кто говорит, до шести,
кто — до девяти тысяч. Офицеры и унтер-офицеры — испанцы. По всему плацу босые индийские рекруты маршировали повзводно; их вел унтер-офицер, а офицер, с бамбуковой палкой,
как коршун, вился около. Палка действовала неутомимо, удары сыпались то на голые пятки, то на плечи, иногда на затылок провинившегося… Я поскорей уехал.
Но если
кто пожелает непременно иметь хорошие сигары не в большом количестве, тот, без всяких фактур и заказов, обращается к кому-нибудь из служащих на фабрике или приходит прямо и просто,
как говорил мой провожатый, заказывает, сколько ему нужно, и получает за ту же цену мимо администрации, мимо магазина, куда деньги за эти сигары, конечно, уже не поступают.
По временам мы видим берег, вдоль которого идем к северу, потом опять туман скроет его. По ночам иногда слышится визг:
кто говорит — сивучата пищат,
кто — тюлени. Похоже на последнее, если только тюлени могут пищать, похоже потому, что днем иногда они целыми стаями играют у фрегата, выставляя свои головы, гоняясь точно взапуски между собою. Во всяком случае, это водяные,
как и сигнальщик Феодоров полагает.
Они стоят не шевелясь,
как окаменелые, молчат,
как немые, и если
кто сделает вопрос, то робко, шепотом, и почти никогда не получит ответа.
Кровля пуще всего говорит сердцу путешественника, и притом красная: это целая поэма, содержание которой — отдых, семья, очаг — все домашние блага.
Кто не бывал Улиссом на своем веку и, возвращаясь издалека, не отыскивал глазами Итаки? «Это пакгауз», — прозаически заметил кто-то, указывая на дразнившую нас кровлю,
как будто подслушав заветные мечты странников.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у
кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены
как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех,
кто воздвиг это здание, и так же не допытается,
как не допыталась,
кто поставил пирамиды в пустыне.
«Где же вы бывали?» — спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «
Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью на одних и тех же лошадях или на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам есть, пожалуй, и станции, но
какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
Работа такая же допотопная,
как и сама кость, с допотопными надписями на гребне: «В знак любве» или «
Кого люблю, того дарю».
— И что? — допытывался я уже на другой день на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к
кому приступу не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать,
как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной в доме, о том, выздоровеет он или умрет?
Но если бы удары продолжались чаще и сильнее, то корпус тяжело нагруженного и вооруженного фрегата, конечно, мог бы раздаться и рангоут, то есть верхние части мачт и реи, полететь вниз. А так
как эти деревья, кажущиеся снизу лучинками, весят которое двадцать, которое десять пудов, — то всем нам приходилось тоскливо стоять внизу и ожидать, на
кого они упадут.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям,
как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически.
Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в
ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке,
как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у
кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной, минуты… А если бывали, то вот
какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!
Опять скандал! Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита —
как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие,
кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.