Неточные совпадения
Вам хочется знать,
как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей,
как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой
дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один
день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку,
как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим.
Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями:
дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы,
как будто сговорились уладить
дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел,
как пустела моя квартира,
как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это
дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и
как?
Непривычному человеку покажется, что случилось какое-нибудь бедствие,
как будто что-нибудь сломалось, оборвалось и корабль сейчас пойдет на
дно.
А примут отлично,
как хорошие знакомые; даже самолюбию их будет приятно участие к их
делу, и они познакомят вас с ним с радушием и самою изысканною любезностью.
«
Как же так, — говорил он всякому, кому и
дела не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом
деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь,
как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо,
как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет,
как живое существо.
Трюм постоянно наполнялся водой, и если б мы остались тут, то, вероятно, к концу
дня увидели бы,
как оно погрузится на
дно.
Да, несколько часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже есть капитал, который можно употребить в
дело, тогда
как из нескольких часов ничего не сделаешь.
Уж я теперь забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для добывания мне пресной воды, забыл даже,
как мы провели остальные пять
дней странствования между маяком и банкой; помню только, что однажды, засидевшись долго в каюте, я вышел часов в пять после обеда на палубу — и вдруг близехонько увидел длинный, скалистый берег и пустые зеленые равнины.
На другой
день, когда я вышел на улицу, я был в большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил
как.
Торговля видна, а жизни нет: или вы должны заключить, что здесь торговля есть жизнь,
как оно и есть в самом
деле.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в
день или год,
какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения,
как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги,
как по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Я бреюсь через
день, и оттого слуги в тавернах не прежде начинают уважать меня,
как когда, после обеда, дам им шиллинг.
Животным так внушают правила поведения, что бык
как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий
день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются
как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого
дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Светское воспитание, если оно в самом
деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно,
как обыкновенно думают.
Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами,
как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом
деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары,
как барон мои.
Каждый
день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления,
как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Он берет календарь, справляется,
какого святого в тот
день: нет ли именинников, не надо ли послать поздравить.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да
как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на той неделе и там покончит
дело.
А
как удивится гость, приехавший на целый
день к нашему барину, когда, просидев утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки, вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних комнат и занимают «привычные места»!
До вечера:
как не до вечера! Только на третий
день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел,
как в лесу, и только теперь смолкает.
Мне хотелось поверить портрет с подлинными чертами лежавшего передо мной великана, во власть которого я отдавался на долгое время. «
Какой же он в самом
деле? — думал я, поглядывая кругом.
Странно, даже досадно было бы, если б
дело обошлось так тихо и мирно,
как где-нибудь в Финском заливе.
Скучное
дело качка; все недовольны; нельзя
как следует читать, писать, спать; видны также бледные, страдальческие лица. Порядок
дня и ночи нарушен, кроме собственно морского порядка, который, напротив, усугублен. Но зато обед, ужин и чай становятся
как будто посторонним
делом. Занятия, беседы нет… Просто нет житья!
«
Как все?» Гляжу: в самом
деле — все, вот курица с рисом, вот горячий паштет, вот жареная баранина — вместе в одной тарелке, и все прикрыто вафлей.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом
дне?» На ропот мой
как тут явился и дед.
Но вот в самом
деле мы еще далеко были от берега, а на нас повеяло теплым, пахучим воздухом, смесью ананасов, гвоздики,
как мне казалось, и еще чего-то.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом
деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно,
как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
«Что же это?
как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом
деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Все прекрасно — не правда ли?» — «Хорошо, только ничего особенного: так же,
как и у нас в хороший летний
день…» Вы хмуритесь?
Каждый
день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же,
как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Это не зрелая, увядшая красавица, а бодрая, полная сил, жизни и строгого целомудрия
дева,
как сама Диана.
Мы сели у окна за жалюзи, потому что хотя и было уже (у нас бы надо сказать еще) 15 марта, но
день был жаркий, солнце пекло,
как у нас в июле или
как здесь в декабре.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов
дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала,
как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Приехав на место, рыщут по этому жару целый
день, потом являются на сборное место к обеду, и каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой
как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы есть.
В эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию, то есть останется ли она только колониею европейцев,
как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные,
как законные дети одного отца, наравне с белыми, будут
разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?
Церкви были битком набиты; множество траурных платьев красноречиво свидетельствовали о том, в
каком положении были
дела.
В декабре 1850 г., за
день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли в горы. Тогда началась не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками, так
как они были великобританские подданные.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно так. До сих пор колония была не что иное,
как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за собою местные неудобства и затруднения в
делах.
В самом
деле, скотоводство процветало здесь,
как, впрочем, и во всей колонии.
А
дело было просто: мы ехали впереди, а они сзади; птицы улетали,
как только приближался наш карт, так что второй не заставал их на месте.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но
как особых комнат было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На другой
день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Не успели мы расположиться в гостиной,
как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая
дева, и еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Дно было усыпано мелким булыжником, и колеса производили такую музыку, что даже заставили замолчать Зеленого, который пел на всю Африку: «Ненаглядный ты мой,
как люблю я тебя!» или «У Антона дочка» и т. д.
Мы долго смотрели,
как веселились, после трудного рабочего
дня, черные.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой,
как будто вставали на цыпочки. Площадка была на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На
дне живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост.