Неточные совпадения
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут
же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек,
как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа,
как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но
как и что рассказывать и описывать? Это одно и то
же, что спросить, с
какою физиономией явиться в общество?
Я писал вам,
как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы,
как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого
же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса,
как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли,
как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот
же образ; холодным и строгим взглядом следил он,
как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы,
как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли.
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть ни одной без его
же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
«Вот
какое различие бывает во взглядах на один и тот
же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.
Деду,
как старшему штурманскому капитану, предстояло наблюдать за курсом корабля. Финский залив весь усеян мелями, но он превосходно обставлен маяками, и в ясную погоду в нем так
же безопасно,
как на Невском проспекте.
«Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? да они не должны быть выпачканы», так
же как и рот, особенно у англичан, которые не носят ни усов, ни бород.
А
как еще хочется посмотреть и погулять в этой разумной толпе, чтоб потом перейти к невозделанной природе и к таким
же невозделанным ее детям!
Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки, то есть с черными
как смоль волосами и глазами, и в то
же время с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых,
как стекло, и лучистых глазах.
Мужчины подходят почти под те
же разряды, по цвету волос и лица,
как женщины. Они отличаются тем
же ростом, наружным спокойствием, гордостью, важностью в осанке, твердостью в поступи.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие такие
же,
как у нас.
Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами,
как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши
же сигары,
как барон мои.
Море, матросы, корабли и адмиралтейство сообщают городу свой особый отпечаток, такой
же,
как у нас в Кронштадте, только побольше, полюднее.
С книгами поступил он так
же,
как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать было нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу не было никакой возможности.
У него было то
же враждебное чувство к книгам,
как и у берегового моего слуги: оба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так, того и гляди, разорвешь.
Какие бы, однако, ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь да найдет случай вырваться: или книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползет по столу и тут
же захватит по дороге чернильницу или подсвечник.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где
же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой
как тут явился и дед.
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг
как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас
же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Я тут
же прилег и раз десять вскакивал ночью, пробуждаясь от скрипа, от какого-нибудь внезапного крика, от топота людей, от свистков; впросонках видел,
как дед приходил и уходил с веселым видом.
Конечно, в другом месте тот
же англичанин возьмет сам золото, да еще и отравит,
как в Китае например…
На Мадере я чувствовал ту
же свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь,
как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой, скажете вы?
Хороша зима! А кто ж это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи? А там
какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают
же такие зимы на свете!
«Что
же это?
как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать
же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Но пора кончить это письмо…
Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где
же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Куда
же делась поэзия и что делать поэту? Он
как будто остался за штатом.
Где
же Тенериф?» — спрашиваю я, пронзая взглядом золотой туман и видя только бледно-синий очерк «облака»,
как казалось мне.
Все прекрасно — не правда ли?» — «Хорошо, только ничего особенного: так
же,
как и у нас в хороший летний день…» Вы хмуритесь?
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое
же,
как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Мы не заметили,
как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию
же, к эскадре коммодора Перри.
Бесконечные воды расстилаются здесь,
как бесконечные пески той
же Африки, через которые торопливо крадется караван, боясь, чтобы жажда не застигла его в безводном пространстве.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут
же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай,
каких привозят иногда на петербургскую биржу.
То
же и здесь, да и везде,
как кажется.
Может быть, это один попался удачный, думал я, и взял другой: и другой такой
же, и — третий: все
как один.
Берите
же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный,
как эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!
Тот
же лет, те
же манеры, и так
же копается,
как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге.
Только свинья так
же неопрятна,
как и у нас, и так
же неистово чешет бок об угол,
как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей,
как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так
же сухи, ярки цветом и так
же ничем не пахнут,
как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Товарищи мои заметили то
же самое: нельзя нарочно сделать лучше; так и хочется снять ее и положить на стол,
как presse-papiers.
«Неужели в Индии англичане пьют так
же много,
как у себя, и едят мясо, пряности?» — спросили мы. «О да, ужасно!
Они до сих пор еще пашут тем
же тяжелым, огромным плугом,
каким пахали за двести лет, впрягая в него до двенадцати быков; до сих пор у них та
же неуклюжая борона.
Но
как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те
же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что большая половина товаров привозится не на английских, а на иностранных судах.
До 1846 г. колония была покойна, то есть войны не было; но это опять не значило, чтоб не было грабежей. По мере того
как кафры забывали о войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с границ. Губернатор созвал главных мирных вождей на совещание о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие на эти грабежи, объявили, однако
же, что они не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять война.
Потом запрещен был всякий торг с кафрами
как преступление, равное государственной измене, потому что кафры в этом торге — факт, которому с трудом верится, — приобретали от англичан
же оружие и порох.
Гляжу и не могу разглядеть, кто еще сидит с ними: обезьяна не обезьяна, но такое
же маленькое существо, с таким
же маленьким, смуглым лицом,
как у обезьяны, одетое в большое пальто и широкую шляпу.
Мы воротились к станции, к такому
же,
как и прочие, низенькому дому с цветником.
«
Как так: где
же он учился?» — «А нигде; он даже никуда не выезжал отсюда».
Надо отдать справедливость Вандику: он в искусстве владеть вожжами стоит если не выше, то так
же высоко,
как его соименник в искусстве владеть кистью.
От этих искусных маневров две передние лошади идут по горбу, а рытвина остается между ними; если
же они и спускаются в нее, то так тихо и осторожно,
как будто пасутся на лугу.
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком
же костюме,
как мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.